Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещен! - Нусинов Илья Исаакович - Страница 2

Ой, до чего ж весело было на них смотреть!

— И!.. Ночь!.. Кин!..

И Иночкин обернулся.

— Это я. Это меня зовут Костя Иночкин. Это я уплыл с деревенскими на тот берег. Я очень хорошо плаваю.

Не верите?

Фигурка прыгнула в воду и хорошим кролем пошла к нашему берегу.

— Эту речку я могу переплыть сто тысяч раз. Без отдыха! Год могу туда-сюда плавать, если, конечно, зимой ледокол будет передо мной лед рубить. Я холода не боюсь. Я вообще ничего не боюсь.

— Смельчак какой нашелся! Ничего не боится! А если бы ты утонул, кто бы отвечал?

Костя молчал. Он стоял перед линейкой, а с трибуны его отчитывал начальник лагеря товарищ Дынин.

— Когда я был маленьким, я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго: спали в самодельных шалашах, готовили пищу на костре, сами таскали воду — очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь — оглянитесь кругом! Какие корпуса для вас понастроили — здравница! Какие газоны разбили! Водопровод! Телевизор! Газовая кухня! Цветники! Парники! Мероприятия! Отдыхайте, набирайтесь сил, растите — всё для вас! Вы хозяева лагеря!.. От вас что требуется? Дис-цип-лина!.. Я категорически запретил переплывать на тот берег и контактировать с деревенскими. А Иночкин нарушил мой запрет — переплыл и контактировал.

— А в деревне коклюш, — добавила докторша.

Ребята зашумели.

— Третий отряд! Разговорчики! Берите пример со второго отряда!

— Кто поручится, — вопрошал Дынин, — что Иночкин теперь не несет в себе заразу?

— Наверняка несет, — жестко сказала докторша.

— И это не первое нарушение Иночкина. В день приезда он фехтовал на палках, а вслед за ним все стали фехтовать, даже девочки. Ночью под одеялом он зажег фонарик и читал книгу. И все стали читать книги. А сегодня переплыл на тот берег. Что же, теперь все будут плавать на тот берег?..

— Ну что он такое говорит, — шепнула Валя стоявшей рядом вожатой второго отряда.

— Молчи и учись. Им, — мотнула она головой в сторону ребят, — палец покажи, они всю руку оттяпают.

— Более того, — продолжал Дынин, — в вещах Иночкина обнаружены лески, крючки, поплавки. Это, как вы думаете, для чего?..

Костя стоял перед трибуной. Взгляд его следил за пролетавшим высоко над лагерем звеном реактивных самолетов. Сверкнув золотыми искрами в какой-то фигуре высшего пилотажа, самолеты разом взвились, и только тогда пришел звук. Дынину пришлось напрячь голос:

— Картина складывается отрицательная. Я издал приказ об отчислении Иночкина.

— Ну за что же? — тихо сказала Валя.

— Ох, и настроеньица у тебя, — покачала головой вожатая второго отряда. — С такими настроениями всю работу в отряде завалишь. По одному стукнем — полсмены порядок.

— А потом? — спросила Валя. — По другому стукнем?

— Купишь ему билет, — наставлял Дынин лагерного завхоза, — посадишь на электричку, и пусть едет.

И ГАЗ-69 заскакал по неровной дороге.

Костя, держа на коленях чемодан, сиротливо сидел, зажатый нагло развалившимися на мягком пружинном сиденье пустыми молочными бидонами. Казалось, бидоны неохотно потеснились, чтобы дать мальчику примоститься.

В пустой столовой было гулко, как в бане. Дынин сидел за столом, покрытым немыслимо чистой клеенкой. Перед ним стояли алюминиевая кастрюля и круглый никелированный поднос с пирамидой перевернутых сверкающих стаканов. Дынин зачерпывал половником в кастрюле, ловко, не капая на клеенку, наливал себе компот и с удовольствием пил.

— Хочешь компоту? — предложил Дынин, когда Валя подошла к столу.

— Нет, спасибо, — сказала Валя. — Товарищ Дынин, чем больше я думаю об Иночкине, тем несправедливее мне кажется ваше решение.

— А ты меньше думай.

— Нет, серьезно. Ну что он такого ужасного сделал?

— Ты какой год в лагере работаешь?

— Ну, первый.

— Так, — сказал Дынин и налил себе еще полстакана. — Компоту хочешь?

— Нет!

— Ты чего добиваешься?.. — Дынин сделал из пальцев решетку и лукаво взглянул через нее на Валю. — Этого?

— Загубили парню лето, — сказала Валя и, поглядев Дынину прямо в глаза, попросила: — Товарищ Дынин, верните Иночкина. Я за него отвечаю. Ну, честное комсомольское слово, ничего не случится.

— Ты об одном Иночкине хлопочешь, а у меня таких Иночкиных — двести шестьдесят три… А за тебя саму отвечать надо. Ну, хватит, хватит. Компоту хочешь?

Валя помотала головой.

Машина набрала скорость, и бидоны, недовольные непривычным соседством, принялись ворочаться, шевелиться, брюзгливо дребезжать, вытесняя непрошеного гостя.

Костя попытался было вступить с ними в борьбу, заерзал, расставил локти. Но бидоны так навалились на него железными боками, так злобно лязгали откинутыми крышками и так больно тюкали его по темени лужеными ручками, что Иночкин решил не связываться.

— Черт с вами, — сказал он и сполз на пол, где беззлобно покряхтывала пустая корзина для овощей.

Костя поднялся по лестнице и остановился перед дверью. Запел звонок. Дверь отворилась. Увидев Костю, бабушка схватилась за сердце:

— Ты меня в гроб вгонишь! Тебя из лагеря выгнали, да?

Костя кивнул. Бабушка упала и тотчас умерла.

Хоронили бабушку ее друзья-пенсионеры. Их было числом более девятисот. Под звуки оркестра гроб, несли на руках празднично одетые старики и старухи. На Костю все смотрели с глубокой укоризной, и ему было невыносимо тяжело идти в толпе пенсионеров. Речь над могилой держал бородатый дед — чемпион Советского Союза по старости. Он сказал:

— Этот мальчик по имени Костя убил свою бабушку. Семьдесят восемь лет никто не мог вогнать ее в гроб, а он смог.

И все более девятисот пенсионеров невыразимо печальными глазами посмотрели на Костю и заплакали. И Костя заплакал.

— Ну чего сопли-то распустил? Прежде надо было думать, — сказал завхоз. — Вот билет, садись и жди. Скоро электричка подойдет. А мне с тобой канителиться некогда.

— Нет, ехать в город, ехать на убийство — невозможно!

Поздно ночью, усталый вернулся Костя в лагерь.

Он остановился у калитки и содрогнулся. Это не его приглашало добро пожаловать красное полотнище. Это ему, постороннему, вход запрещали черные буквы на железке. Ох, до чего ж паршиво быть посторонним!..

Костя горько вздохнул и на цыпочках вошел на территорию лагеря.

Темнота была жуткая. Бесшумно летали летучие мыши, в разрывах облаков мерцали звезды.

Хруп, хруп, хруп — хрустел под ногами гравий. Ветер гнал по черному небу рваные облака. Тени скользили по ярко белевшим гипсовым статуям пионеров. Казалось, что статуи враждебно поворачиваются вслед Косте Иночкину.

И Иночкину представилось, что барабанщик забил тревожную дробь, что горнист прогудел сигнал, что голуби мрачно урчат ему вслед и хищно щерятся, а пионер-альпинист замахнулся веревкой и поднятой ногой норовит садануть Косте по шее.

Костя шарахнулся.

Хруп, хруп, хруп — гремел под ногами гравий, трещали барабаны, выли горны, рычали голуби… Что-то черное надвигалось на Костю. Ближе, ближе, ближе! Что это? Да это же трибуна застлала от него весь мир.

Костя заелозил ладошками по шершавым доскам. Вертушок.

Дверца.

Черное подтрибунье.

Костя юркнул туда, захлопнул дверь, и вертушок сам собой повернулся.

Тэн-н!.. Киу-у! — запела спущенная стрела. — Пэк!

Но Костя уже был в безопасности.

Надпись на экране:

Так Костя Иночкин перешел на нелегальное положение.

Вдруг Косте на лоб что-то капнуло. Он открыл глаза. Он был, как зебра, весь переполосован желтыми линиями — солнце сквозь щели. А тут как полило! И не то что дождь или там душ, а как водопад, как из ведра.