Научная фантастика. Возрождение - Иган Грег - Страница 117

Существуют имена, носить которые непросто. Шаркозаделлы, Бастардосы и Балдуины начинают жизнь с изъяном и, возможно, не сумеют избавиться от него никогда, так что любой без труда поймет, отчего те, кому суждено было родиться в ни в чем не повинных семьях, с незапамятных времен зовущихся Гитлерами или Квислингами[46], частенько отказываются от громких фамилий в пользу непримечательных Смит или Вилланова. Люди, решившиеся не менять шокирующие имена, обычно вынуждены занимать оборонительную позицию, нагло и горделиво снося насмешки мира. Для некоторых злополучная фамилия становится испытанием вроде проклятия, а жизнь — полем боя, где высшим проявлением героизма является умение вести себя правильно.

Можно простить человека, считающего, что Казанова — имя не слишком проблематичное, по крайней мере по сравнению с некоторыми другими. Оно ничуть не вульгарно и не имеет ни малейшего националистического оттенка. Многие мужчины были бы просто счастливы обладать такой фамилией, якобы содержащей намек на их тайное мастерство, чем они могли бы остроумно воспользоваться. И тем не менее это ярлык, способный породить уйму затруднений и невзгод, особенно если его носит застенчивый ученик английской средней школы. Именно в школе родившийся 14 февраля 1982 года Джованни Казанова впервые осознал обременительную природу своего имени.

Отцу Джованни, Маркантонио Казанове, всегда нравилась его фамилия, и судьба в полной мере снабдила его всем необходимым, чтобы не стесняться ее. Он был невысок, но привлекателен: особенно выделялись глаза, темные и блестящие, определенно способствующие таянию девичьих сердец. Однако он не делал серьезных попыток жить в соответствии со своим именем, воспринимая как хорошую шутку тот факт, что нашел удовлетворение в безмятежном единобрачии. Дед и бабка Маркантонио в тридцатые годы бежали в Британию из оказавшейся под властью Муссолини Италии и обосновались в Манчестере в самый разгар Депрессии. Таким образом, Маркантонио происходил из рода обнищавших интеллигентов, в силу социальных обстоятельств лишенных возможности в полной мере применить свои способности.

Матери Джованни тоже не выпало шанса продемонстрировать интеллект. В девичестве ее звали Дженни Спенсер, она родилась в почтенном рабочем семействе из тех, которые изо всех сил продвигают своих сыновей по социальной лестнице, но наивысшим достижением дочерей считают удел помощницы парикмахера в шестнадцать лет, жены — в семнадцать и матери — в восемнадцать. Все эти ожидания Дженни оправдала с завидной легкостью.

Сочетание прихотей генетики и счастливого стечения обстоятельств дало этой скромной паре необычайно одаренного сына, ибо вскоре после рождения Джованни проявил удивительный ум, намного превосходящий нереализованный потенциал его родителей. Щедрость природы, однако, ограничивалась исключительно умственными способностями; внешний вид и состояние здоровья Джованни оставляли желать лучшего. Он был низкорослый, почти карлик, с непропорциональным телосложением и плохой кожей. Вдобавок ко всему перенесенная в раннем детстве корь страшно ухудшила его зрение; астигматизм и хроническая миопия вынудили мальчика носить очки с толстыми линзами, лишившими его темные глаза последней возможности вспыхивать так, чтобы таяли сердца, к тому же в этих очках он выглядел косоглазым. Тонкий, писклявый голосок Джованни так и не сломался, даже когда он достиг половой зрелости. Волосы упорно росли отвратительным черным колтуном и начали редеть на макушке, едва мальчику исполнилось семнадцать. В общем, как бросали ему в лицо дюжины беспечных людей, а тысячи отмечали про себя, он определенно не походил на Казанову.

Классовая культура Англии оказалась необычайно устойчива к коррозии равноправия двадцатого века, и буржуазная мораль так и не просочилась в беднейшие районы Северной Британии, даже когда старые трущобы были стерты с лица земли, а в новых появились туалеты и общественное отчуждение. Там, где прошли годы юности Джованни, очень немногие девушки сохранили девственность после четырнадцати, а мальчишки, так и не получившие аттестата зрелости, к тому возрасту, когда разрешается голосовать, уже провели достаточно исследований, чтобы защитить докторскую диссертацию по технике секса. Однако прилив скрытой сексуальной активности миновал Джованни Казанову. Он остро ощущал бурлящие повсюду вокруг потоки эротизма и истово желал, чтобы они унесли и его, но — увы.

Другие некрасивые ребята, казавшиеся ему столь же безобразными, как и он сам, все-таки ухитрились преодолеть первое и самое тяжелое препятствие и впоследствии чудесным образом прибавили уверенности и опыта, но Джованни не мог соперничать с ними. Его непривлекательность все усложняла, а фамилия вдобавок превращала затруднительное в невозможное, поскольку девушки, которые могли бы, по крайней мере, пожалеть его, лишь смеялись над уродцем. Даже самые слабоумные шлюшки находили, что есть нечто забавное в том, чтобы ответить «нет» Казанове.

Пробираясь через подростковую трясину, Джованни увязал в тонях самопознания и неловкости и к семнадцати годам преисполнился ненависти к себе и обзавелся зачатками паранойи. Он уже был обречен на долгую карьеру неудачника. Юноша чувствовал себя таким измотанным, он так исстрадался из-за своих провалов, что совершенно отказался от общения с представительницами прекрасного пола, если на то не было крайней необходимости.

Впрочем, рассудок его спасся, ибо Джованни нашел себе прибежище: мир научного знания, чья безусловность так резко контрастирует с предательскими переменами в обществе. Даже учителя считали его отвратительным фанатиком, но признавали, что в интеллектуальном плане мальчик — потенциальная суперзвезда. Его награждали самыми лучшими оценками и отзывами за всю историю этой весьма скромной школы, и в октябре 2000 года Джованни с триумфом поступил в университет на факультет биохимии.

В те дни биохимия была модной наукой; каждый год приносил из лабораторий генной инженерии новые биотехнологические чудеса. Джованни вступил в царство бесконечных возможностей прикладной науки и приступил к составлению генетических карт, созданию белковых композиций и плазмидных конструкций. В повседневной жизни он выглядел неуклюжим тугодумом, но в святилище лаборатории, безукоризненно выполняя тончайшие операции, он становился совсем другим человеком, проявляя столь выдающиеся интуицию и понимание, что вскоре оставил далеко позади своих наставников.

В новом, университетском окружении, где студентки воистину высоко ценили ум, Джованни осторожно попытался вылезти из своей скорлупы. Он снова начал разговаривать с девушками, пусть и с тяжеловесной осмотрительностью и неловкостью. Он помогал студенткам в работе и раз или два попробовал перейти от содействия к обольщению. Так произошло с чернокудрой Изабель, которая вроде бы считала его интересным собеседником, и с веснушчатой Мэри, которая даже пару раз приготовила ему поесть, поскольку думала, что он пренебрегает собой, но обе девушки вежливо отклонили намеки на более интимные взаимоотношения. Они не рассматривали его в таком качестве, и, хотя с готовностью называли Джованни другом, ребята, оказывающиеся в их постелях, были парнями совершенно иного сорта. Джованни изо всех сил пытался не обижаться и принять их точку зрения. Он определенно не винил девушек, но понимание их позиции вело юношу лишь к дальнейшему разочарованию в себе и еще более острому осознанию насмешки, звучащей в его имени.

Преобразование бактерий с помощью плазмидной техники устарело задолго до того, как Джованни поступил в университет, и юный гений чувствовал, что конструирование растений, хотя и предоставляет большие возможности для изобретательности и творчества, не вполне удовлетворяет его стремлениям. Он знал, что обладает экстраординарными способностями, требующими чего-то порискованнее, так что юноша обратил весь свой пыл в сторону «проектирования», так сказать, животных. Его докторская была посвящена разработке искусственных цитогенных систем, которые можно трансплантировать в клетки животных, не разрушая ни их ядро, ни хромосомную структуру; таким образом становилось реальным преобразовать определенные ткани зрелого организма, избежав при этом практических и моральных проблем, по-прежнему окружающих все, что затрагивало зиготы и эмбрионы.