Республика Шкид (сборник) - Белых Григорий Георгиевич - Страница 17

Шкида поражена окончательно. Возгласы и реплики разрастаются в рев.

– Ур-ра-а!

Но Викниксор переходит к выборам. Как на аукционе, он выкрикивает названия постов для будущих старост, а в ответ в многоголосом гуле слышатся фамилии выбираемых.

– Староста по кухне. Кого предлагаете? – возглашает Викниксор.

– Янкеля!

– Цыгана!

– Янкеля!

– Даешь Черных!

– Черных старостой!

– Кто за Черных? Поднять руки. Кто против? Против нет. Итак, единодушное большинство за. Черных, ты – староста по кухне.

Уже прозвенел звонок, призывающий спать, а собрание еще только разгоралось.

Наконец, далеко за полночь, Викниксор встал и объявил:

– Все места распределены. Время позднее, пора спать.

Он пошел к дверям, по, вспомнив что-то, обернулся и добавил:

– Собрание считаю закрытым. Между прочим, ребята, за последнее время вы что-то очень разбузились, поэтому я решил ввести для неисправимых изолятор. Поняли? А теперь – спать.

– Вот вам и конституция! – съязвил за спиной Викниксора Японец.

Но его не слушали.

– Ай да Витя! Ну и молодец! – восхищался Янкель, чувствуя, что пост кухонного старосты принесет ему немало приятного.

– Да-с, здорово.

– Теперь мы равноправные граждане.

– Эй, посторонитесь, гражданин Викниксор!.. Гррражданин шкидец идет, – не унимался Японец.

Новый закон Викниксора обсуждали везде.

В спальне, в уборной, в классах.

Бедный дядя Сережа безуспешно пытался угомонить и загнать в спальню своих возбужденных питомцев.

Шкидцы радовались.

Только один Еонин с видом глубоко обиженного, непризнанного пророка презрительно выкрикивал фразы, полные желчи и досады:

– Эх вы! Дураки! Растаяли! Вам дали парламент, но вы получили и каторгу.

Он намекал на старост и изолятор.

– Чего ты ноешь? – возмущались товарищи, однако Японец не переставал. Он закидывал руки вверх и трагически восклицал:

– Народ! О великий шкидский народ! Ты ослеп. Тебя околдовали. Заклинаю тебя, Шкида, не верь словам Викниксора, ибо кто-кто, а он всегда надуть может.

Не было случая, чтобы Еонин поддержал новую идею Викниксора, и всегда в его лице педагоги встречали ярого противника. Но если прежде за ним шло большинство, то теперь его мало кто слушал. Получившие конституцию шкидцы чувствовали себя именинниками.

Великий ростовщик

Слаенов был маленький, кругленький шкет. Весь какой-то сдобный, лоснящийся. Даже улыбался он как-то сладко, аппетитно. Больше всего он был похож на сытого, довольного паучка.

Откуда пришел Слаенов в Шкиду, никто даже не полюбопытствовал узнать, да и пришел-то он как-то по-паучьи. Вполз тихонько, осторожненько, и никто его не заметил.

Пришел Слаенов во время обеда, сел на скамейку за стол и стал обнюхиваться. Оглядел соседей и вступил в разговор.

– А что? У вас плохо кормят?

– Плохо. Одной картошкой живем.

– Здорово! И больше ничего?

– А тебе чего же еще надо? Котлеток? Хорошо, что картошка есть. Это, брат, случайно запаслись. В других школах и того хуже.

Слаенов подумал и притих.

Дежурный с важностью внес на деревянном щите хлеб. За ним вошел, солидно помахивая ключом, староста Янкель. Он уже две недели исправно работал на новом посту и вполне освоился со своими обязанностями.

– Опять по осьмухе дают! – тоскливо процедил Савушка, вечно голодный, озлобленный новичок из второго отделения, но осекся под укоризненным взглядом халдея Сашкеца.

Однако настроение подавленности передалось и двум соседям Савушки, таким же нытикам, как и он сам. Кузя и Коренев вечно ходили озабоченные приисканием пищи, и это сблизило их. Они стали сламщиками. Слаенов приглядывался к тройке скулящих, но сам деликатно молчал. Новичку еще не подобало вмешиваться в семейные разговоры шкидцев.

Янкель обошел два стола, презрительно швыряя «пайки» шкидцам и удивляясь в душе, как это можно так жадно смотреть на хлеб. Сам Янкель чувствовал полное равнодушие к черствому ломтю, возможно, потому, что у него на кухне, в столе, лежала солидная краюха в два фунта, оставшаяся от развешивания.

– Янкель, дай горбушку, – жалобно заскулил Кузя.

– Поди к черту, – обрезал его Черных.

Горбушки лежали отдельно, для старшего класса. Розданные пайки исчезали моментально. Только Слаенов не ел своего хлеба. Он равнодушно отложил его в сторону и лениво похлебывал суп.

– Ты что же хлеб-то не ешь? – спросил его Кузя, с жадностью поглядывая на соблазнительную осьмушку.

– Неохота, – так же равнодушно ответил Слаенов.

– Дай мне. Я съем, – оживился Кузя.

Но Слаенов уже прятал хлеб в карман.

– Я его сам на уроке заверну.

Кузя надулся и замолчал.

Когда все именуемое супом было съедено, принесли второе.

Это была жареная картошка.

Липкий, слащавый запах разнесся по столовой. Шкидцы понюхали воздух и приуныли.

– Опять с тюленьим жиром!

– Да скоро ли он кончится? В глотку уже не лезет!

Однако трудно проглотить только первую картофелину. Потом вкус «тюленя» притупляется и едят картошку уже без отвращения, стараясь как можно плотнее набить животы.

Этот тюлений жир был гордостью Викниксора, и, когда ребята возмущались, он начинал поучать:

– Зря, ребята, бузите. Это еще хорошо, что у нас есть хоть тюлений жир, – в других домах и этого нет. А совершенно без жиру жить нельзя.

– Истинно с жиру бесятся! – острил Японец, с печальной гримасой поглядывая на миску с картошкой.

Он не мог выносить даже запаха «тюленя».

Вид картошки был соблазнителен, но приторный привкус отбивал всякий аппетит. Еошка минуту боролся, наконец отвращение осилило голод, и, подцепив картошку на вилку, он с озлоблением запустил ею по столу.

Желтенький шарик прокатился по клеенке, оставляя на ней жирный след, и влип в лоб Горбушке, увлекшемуся обедом.

Громкий хохот заставил встрепенуться Сашкеца.

Он обернулся, минуту искал глазами виновника, увидел утирающегося Горбушку, перевел взгляд на Японца и коротко приказал:

– За дверь!

– Да за что же, дядя Саша? – пробовал протестовать Японец, но дядя Саша уже вынимал карандаш и записную книжку, куда записывал замечания.

– Ну и вали, записывай. Халдей!

Еошка вышел из столовой.

Кончился обед, а Кузя все никак не мог забыть осьмушку хлеба в кармане Слаенова.

Он не отходил от него ни на шаг.

Когда стали подниматься по лестнице наверх в классы, Слаенов вдруг остановил Кузю.

– Знаешь что?

– Что? – насторожился Кузя.

– Я тебе дам свою пайку хлеба сейчас. А за вечерним чаем ты мне отдашь свою.

Кузя поморщился.

– Ишь ты, гулевой. За вечерним чаем хлеба по четвертке дают, а ты мне сейчас осьмушку всучиваешь.

Слаенов сразу переменил тон.

– Ну, как хочешь. Я ведь не заставляю.

Он опять засунул в карман вынутый было кусок хлеба.

Кузя минуту стоял в нерешительности. Благоразумие подсказывало ему: не бери, будет хуже. Но голод был сильнее благоразумия, и голод победил.

– Давай. Черт с тобой! – закричал Кузя, видя, как Слаенов сворачивает в зал.

Тот сразу вернулся и, сунув осьмушку в протянутую руку, уже независимо проговорил:

– Значит, ты мне должен четвертку за чаем.

Кузя хотел вернуть злосчастный хлеб, но зубы уже впились в мякиш.

Вечером Кузя «сидел на топоре» и играл на зубариках. Хлеб, выданный ему к чаю, переплыл в карман Слаенова. Есть Кузе хотелось невероятно, но достать было негде. Кузя был самый робкий и забитый из всего второго отделения, поэтому так трудно ему было достать себе пропитание.

Другие умудрялись обшаривать кухню и ее котлы, но Кузя и на это не решался.

Вся его фигура выражала унижение и покорность, и прямо не верилось, что в прошлом за Кузей числились крупные кражи и буйства. Казалось, что по своей покорности он взял чью-то вину на себя и отправился исправляться в Шкиду.