Смерть и жизнь больших американских городов - Джекобс Джейн - Страница 19

Торговых предприятий, однако, нет. Матери из ближайших кварталов, которые приводят сюда детей на прогулку и сами в какой-то степени ищут общения с другими матерями, по необходимости заходят к живущим на этой улице знакомым согреться в холодную погоду, позвонить по телефону, отвести ребёнка в уборную. Хозяйки предлагают им кофе, поскольку других мест, чтобы выпить кофе, тут нет, и, естественно, около парка возникла ощутимая социальная жизнь такого типа. Люди делятся многим.

Миссис Кострицки, живущая в одном из удобно расположенных домов и имеющая двоих детей, находится в самой гуще этой узко специфической и, можно сказать, случайной социальной жизни. «Я лишилась преимуществ жизни в большом городе, — говорит она, — и не получила преимуществ жизни в пригороде». Что ещё более грустно когда матери с другим уровнем дохода, другим цветом кожи или другим образованием приводят детей в этот парк, их и их детей подвергают грубому и подчёркнутому бойкоту. Они плохо вписываются в возникшую за неимением тротуарной жизни, свойственной большому городу, «совместность» пригородного типа, когда люди впускают соседей в свою частную жизнь. В этом парке не случайно отсутствуют скамейки: ревнители «совместности» сочли, что люди, которым здесь быть не следует могли бы истолковать их как приглашение.

«Если бы на нашей улице была хоть пара-тройка коммерческих заведений! — сетует миссис Кострицки. — Продовольственный аптека, закусочная… Тогда позвонить по телефону, согреться, поговорить — все это можно было бы естественным порядком делать в публичном месте, и люди лучше вели бы себя друг с другом, потому что все имели бы право тут находиться».

Во многом то же, что мы видим в этом лишённом свойственной большому городу публичной жизни парке на тротуаре, происходит порой в жилых массивах и «колониях» для среднего класса, например, в Чатам-Виллидже в Питтсбурге, этом образце градостроительства в духе Города-сада.

Дома здесь сгруппированы «колониями» вокруг общих внутренних лужаек и игровых площадок, и весь массив снабжён рядом других средств для тесного общения — таких, как клуб для жителей, где проводятся вечеринки, танцы, встречи однокашников, детские праздники, куда женщины приходят играть в бридж и заниматься рукоделием. Никакой публичной жизни, присущей крупному городу, здесь нет. Есть различные уровни расширенной частной жизни.

Чатам-Виллидж не смог бы достичь успеха как «образцовый» жилой массив, где люди делятся многим, не будь его жители сходны друг с другом в своих жизненных правилах, интересах и социальной принадлежности. Большей частью это средний класс — образованные профессионалы и их семьи[6]. Необходимо было также, чтобы жители массива отчётливой чертой отделили себя от жителей окружающих участков, в основном тоже представителей среднего класса, но пониже уровнем и, следовательно, не годящихся для таких приятельских отношений, какие подразумевает жизнь в Чатам-Виллидже.

Неизбежная изоляция (и однородность) Чатам-Виллиджа имеет практические последствия, и вот вам один пример. Неполная средняя школа (7–8-e классы), обслуживающая данную территорию, имеет проблемы, как и всякая школа. Чатам-Виллидж достаточно велик, чтобы доминировать в начальной школе, куда ходят дети из этого массива, а значит, и работать над решением проблем начальной школы. Однако в том, что касается неполной средней, Чатам-Виллидж должен сотрудничать с другими участками города. Но нет ни знакомств с их жителями на публичном уровне, ни основ для непринуждённого публичного доверия, ни перекрёстных связей с полезными людьми — и нет навыков, обеспечивающих лёгкость применения самых обычных приёмов публичной жизни в большом городе на нижних уровнях. Чувствуя себя — и взаправду будучи — беспомощными, некоторые семьи даже покидают Чатам-Виллидж, когда дети достигают возраста неполной средней школы; другие стараются отдать их в частные школы. Забавно, что ортодоксальное градостроительство поощряет создание именно таких массивов-островов, как Чатам-Виллидж, на том специфическом основании, что крупные города нуждаются в талантах и стабилизирующем влиянии среднего класса. Видимо, эти факторы должны просачиваться посредством осмоса.

Люди, которым не удаётся счастливо вписаться в такую «колонию», в конце концов уезжают, и со временем администрация становится искушённой в предвидении того, кто из желающих в ней приживётся. Помимо базовой общности жизненных правил, ценностей и социальной принадлежности, от людей, судя по всему, требуются колоссальная выдержка и такт.

Жилищное градостроительство, нацеленное на личную близость такого рода между соседями и поощряющее её, часто даёт хорошие, хоть и довольно узкие, социальные результаты для самоотобранных сообществ из верхушки среднего класса. Оно решает простые задачи для простой категории населения. Однако, насколько я вижу, оно не работает, даже на его собственных условиях, ни для каких других групп населения.

Более частый вариант на территориях, где людям надо делиться либо многим, либо ничем, — это «ничем». Там, где нет естественной и непринуждённой публичной жизни, горожане очень часто изолируют себя друг от друга в фантастической степени. Если примитивное общение с соседом грозит впутать тебя в его частную жизнь или, наоборот, его в твою и если ты не можешь быть таким разборчивым, как члены упомянутых самоотобранных сообществ, в отношении того, кто твои соседи, логическое решение — полностью избегать актов дружелюбия и непринуждённых предложений помощи. Лучше держаться на расстоянии. Практический результат: самые обычные общественные задачи — например, присмотр за детьми, — для которых требуется некий минимум личной инициативы или способность в весьма ограниченных масштабах действовать сообща, остаются нерешёнными. Пропасти, которые при этом разверзаются, иной раз просто невероятны.

Например, в одном нью-йоркском жилом массиве, нацеленном (как и все ортодоксальное жилое градостроительство) на то, чтобы делиться всем или ничем, одна чрезвычайно общительная женщина гордилась тем, что благодаря сознательным усилиям познакомилась со всеми девяноста матерями семейств в своём доме. Она приходила к ним. Она останавливала их, чтобы перекинуться парой слов, в дверях или в коридоре. Она заводила с ними беседы, когда сидела рядом на скамейке.

Однажды её восьмилетний сын застрял в лифте и оставался там без помощи более двух часов, хоть он и кричал, стучал, плакал. На следующий день мать поделилась своим огорчением с одной из девяноста знакомых. «Так это был ваш сын? — сказала она. — Я не знала, чей это мальчик. Если бы мне было известно, что это ваш ребёнок, я помогла бы ему».

Эта женщина, которая на старой своей, «публичной» улице не вела себя так бессердечно и абсурдно (и которая, кстати, даже после переезда регулярно посещала старые места ради публичной жизни), тут испугалась возможной вовлеченности и тех затруднений, которые могли быть сопряжены с ней на публичном уровне.

Там, где перед людьми стоит выбор — делиться многим или ничем, можно увидеть десятки примеров такой защитной реакции. В подробном и дотошном отчёте Эллен Лурье, социальной работницы из Восточного Гарлема, о жизни в одном тамошнем жилом массиве для малообеспеченных говорится:

Чрезвычайно важно понимать, что по довольно сложным причинам многие взрослые здесь либо вовсе не хотят завязывать дружбу с соседями, либо, если нужда в общении оказывается велика, строго ограничивают себя одним-двумя друзьями — и не более. Раз за разом жены повторяют предостережения мужей:

— Я не собираюсь тут ни с кем дружбу заводить. Муж против этого.

— Люди любят посплетничать, и у нас из-за этого могут быть большие неприятности.

— Пусть лучше каждый занимается своими делами.

Здешняя жительница миссис Абрахам всегда выходит из дому через заднюю дверь, потому что не хочет проходить через компанию, стоящую у парадного. Мистер Коулан <…> не позволяет жене вступать тут с кем-либо в приятельские отношения, потому что не доверяет здешним жителям. У них четверо детей в возрасте от 8 до 14 лет, но им не разрешают выходить на улицу без взрослых: родители боятся, что кто-нибудь их обидит[7]. Таким образом многие семьи возводят вокруг себя всевозможные защитные барьеры. Ограждая детей от опасностей, которые могут таить в себе окружающие кварталы, родители постоянно держат их дома. Ограждая себя, люди почти ни с кем или вовсе ни с кем не дружат. Иные боятся, что знакомые из зависти или рассердившись на что-нибудь донесут на них администрации, чем вызовут большие неприятности. Если, скажем, муж получил премию (о которой решил не сообщать) и жена купила новые занавески, то знакомые, придя в гости, возьмут это на заметку и сообщат администрации, которая после этого затеет расследование и чего доброго увеличит квартплату. Подозрительность и страх перед осложнениями часто перевешивают нужду в соседском совете и помощи. Частной жизни этих семей уже был нанесён обширный вред. Их сокровенные тайны стали известны посторонним, о семейных «скелетах в шкафу» хорошо знает не только администрация жилого массива, но зачастую и другие общественные органы, например управление социального обеспечения. Пытаясь сохранить последние остатки частной жизни, люди избегают контактов с себе подобными. То же явление, хоть и гораздо слабее выраженное, наблюдается в трущобных зонах без плановой застройки, где подобные формы самозащиты нередко оказываются необходимы по другим причинам. Но, безусловно, этот отказ от общения намного чаще встречается в жилых массивах, спроектированных как целое. Даже в Англии исследователи небольших городов, построенных по плану, обнаружили такую подозрительность к соседям и вытекающую из неё отчуждённость. Вероятно, мы имеем дело с изощрённым групповым механизмом, помогающим защищать внутреннее достоинство человека перед лицом многих внешних воздействий, оказывающих на него давление.