Леди-послушница - Вилар Симона - Страница 7

Стоявшая на страже внутри мистрис Клер даже зажала уши, примяв складки своего накрахмаленного покрывала, и прикрикнула на гомонящих и смеющихся женщин.

– Чего верещите! Ничего, отмоетесь, высохнете, и ваши ухажеры только рады будут вам, чистеньким, как во дни ярмарки.

Эта мистрис Клер, некогда первая кокетка округи, с возрастом стала особенно строга к шалостям молодежи. Она ворчала, что в любой из банных дней всегда одно и то же: гам, визг, сальные шуточки. Почтенная матрона погрозила пальцем горничной леди Милдрэд, молоденькой Берте, которая только выбралась из лохани и особенно громко верещала, растирая куском полотна свое крепенькое мокрое тело. «Эта еще та штучка, – хмыкала жена сенешаля, словно забыв проказы собственной молодости. – Ишь как напугалась. А ведь отвлекись я хоть на миг, с этой рыжей станется выскочить полуголой за порог».

Баронесса Гита, не обращая внимания на шум, заплетала свои подсохшие светлые волосы, одновременно отдавая наказы, чтобы из лохани вычерпали часть остывшей грязной воды и добавили горячей. Баронесса говорила, не повышая голоса, но все ее слышали и подчинялись. Для своих тридцати пяти лет хозяйка замка выглядела достаточно молодо: ее тело оставалось подтянутым и стройным, лицо не утратило свежести, только в серых глазах ощущалась некая успокоенность, да и некогда яркие губы отчасти поблекли.

– Пусть молодые женщины помогут мыться пожилым, – приказывала она, неторопливо укладывая косу на затылке.

Ее указание было существенным: большая, обитая медными обручами лохань, способная вместить до четырех человек, была еще и высокой, в нее приходилось забираться по приставной деревянной лесенке, и служанки в годах боязливо ворчали, хотя и позволяли поддерживать себя более молодым и крепким.

Внимание баронессы привлек голос ее дочери Милдрэд, которая в одной рубашке подскочила к дежурившей у дверей мистрис Клер и недовольно ее отчитывала:

– Я ведь приказывала – больше никакого траура! Как ты могла, Клер, принести мне этот мрачный темный балахон?

– А ну потише, милая, – приблизилась к сердито топнувшей ножкой дочери баронесса. – Иди-ка сюда.

Она усадила девушку поближе к огню и стала водить щеткой по ее распущенным волосам.

– На мистрис Клер не следует повышать голос при слугах, – склонившись к уху дочери, негромко сказала Гита. – Она жена сенешаля Пенды, ее должны почитать, а ты роняешь ее достоинство, выражая ей неудовольствие на людях. Платье же для тебя Клер выбрала из тех, что потеплее, подбитое мехом, чтобы ты не озябла после купания. Так что не ворчи: она старалась для тебя.

– Старалась, – обиженно надула губки Милдрэд. – Нет, она просто тупая старуха. Я велела ей взять голубое с вышивкой, а она… да и вы, матушка, – покосилась она на леди Гиту. – Вы все словно хотите, чтобы я всю жизнь носила траур по моему бедному Лорану. И вечно прятала лицо под вуалью, будто вдова.

Леди Гита вздохнула. Ну что можно поделать с этим избалованным ребенком! Ей хочется франтить, хочется быть у всех на виду, забыв, что траур – это обычай, а не повод для пререканий. И баронесса напомнила, что Милдрэд не слишком усердно прятала лицо под траурной вуалью: вряд ли во всем Норфолкшире найдется хотя бы один холостой рыцарь, которому гронвудская красавица не расточала улыбки.

Но Милдрэд отповедь не смутила.

– Матушка, не судите меня строго. Конечно, человек должен не ропща принимать все, что свершается по воле Божьей. И то, что наша свадьба с Лораном не состоялась… Я ведь была послушна вам и покорно приняла обручение с человеком, которого так мало знала. И ведь не я же заставила его ехать в Святую землю, где он погиб… Да пребудет душа его в мире, – и она привычно осенила себя крестным знамением. Но все же в голосе ее был вызов: – Я за это время даже лицо его позабыла!

Леди Гита не ответила: в чем-то ее дочь права. Поспешное обручение, скорая разлука, долгое отсутствие, а потом гибель жениха – и траур. А ведь в ее девочке было столько огня, столько непосредственной живости и очарования! Ибо Милдрэд, даже когда дулась и капризничала, оставалась прелестной. А когда расторопная Берта поднесла юной госпоже посеребренное зеркальце на длинной ручке и Милдрэд взглянула на себя, привычная улыбка вновь озарила личико гронвудской красавицы.

Под ворсистой щеткой в руках баронессы волосы дочери засияли, как светлое золото. Обычно им был присущ более мягкий пепельный оттенок, но при свете огней они казались золотистыми, красиво обрамляя лицо девушки пышными кудрями, рассыпались по плечам и спине сверкающими волнистыми каскадами. Уже из-за одних своих волос Милдрэд могла считаться красавицей. Сейчас, когда она сидела в одной сорочке, было видно, что ее легкий и тонкий стан еще не утратил детскую хрупкость, однако соразмерное сложение, высокая полная грудь, плавная линия бедер, длинные стройные ноги – все свидетельствовало об уже расцветшей женственности. Эта девушка могла вызывать восхищение уже потому, что у нее такое тело. Личико же юной леди очаровывало всех: постоянно меняющееся, оживленное, исполненное особой неспокойной прелести. Оно имело форму сердечка, с высокими скулами и точеным подбородком, нос был небольшим и изящным, а рот, яркий и припухлый, как сочный плод. Горделиво изогнутые темные брови придавали Милдрэд несколько высокомерный вид, зато огромные глаза с красивым миндалевидным разрезом сверкали чистой голубизной весеннего неба.

Любуясь своим отражением, девушка заметила в зеркальце строгий взгляд матери и не удержалась от того, чтобы скорчить той игривую гримаску.

В кухне клубился пар от разогретой, вливаемой в лохань воды, слышалось шлепанье босых ног, смешки, стук котлов, шорох одежды. Но неожиданно какой-то иной звук привлек всеобщее внимание: где-то в отдалении явственно прозвучал звук рога.

– Никак кто-то прибыл в замок, – заметила одна из служанок, и все повернулись к баронессе.

Уже который год в Англии было неспокойно, однако люди в Гронвуде привыкли жить под надежной охраной своего господина и ничего не бояться, так что приезд чужих будил не страх, а любопытство. Ведь гости – это всегда новости, рассказы о другой жизни. Вот и сейчас женщины заторопились, стали толкаться у огня, чтобы поскорее высушить волосы, и строить всякие догадки. Сходились во мнении, что прибыл кто-то издалека: ведь в округе все знали, что в дни поста в Гронвуде редко принимают гостей.

Леди Гита успокаивающе положила руку на плечико встрепенувшейся было дочери и велела мистрис Клер пойти разузнать новости. Почтенная матрона, сама обуреваемая любопытством, с готовностью покинула свой пост у двери, тем более что большая часть толпившихся за дверью челядинцев тоже ушла взглянуть на прибывших.

Милдрэд строила догадки:

– Наши гости ведь разъехались к началу поста, да, мама? Может, кто-то вернулся? Наверное, это Гилберт де Гант. Он так надеялся добиться у отца моей руки, обещал прислать сватов в самое ближайшее время. Пока его не опередил Хью де Бомон, – засмеялась она.

– Успокойся, дитя. Эти молодые люди ведают о порядках в Гронвуде и не отважатся нарушить наш покой до окончания поста.

– Но кто же тогда приехал?

Милдрэд вертелась на месте, матери приходилось ее успокаивать, хотя она и сама порой поглядывала на дверь, ожидая возвращения посланницы. При этом баронесса продолжала отдавать распоряжения: велела добавить дров в очаги, одной из служанок приказала растереть престарелую кухарку, которая совсем сомлела после горячего купания и теперь сидела на лавке в нескромно облегавшей ее тучное тело мокрой рубахе.

Наконец мистрис Клер вернулась, отдуваясь, как после быстрого бега.

– Это саксы, наши норфолкские таны. И знаете, с кем они? С мятежником Хорсой!

Баронесса замерла, жесткая щетка с громким стуком выпала из ее руки на каменные плиты пола, и этот же звук словно вернул леди Гиту в чувство. Она подозвала толстушку Клер, переговорила с той и, накинув широкую ворсистую шаль, спешно кинулась к выходу. Но на пороге оглянулась: