Легенды - Кинг Стивен - Страница 140

Ему исполнилось пятнадцать, а Эдейн была более чем вдвое старше, когда она запустила руки в его волосы, все еще вольно свисавшие до пояса, и шепотом заявила ему о своих намерениях. Тогда женщины еще называли его красивым и довольно смеялись, увидев, как он смущенно краснеет, и полгода она находила удовольствие в том, чтобы ходить с ним под ручку и завлекать его в свою постель. Так было, пока Букама и другие воины не вручили Лану хадори. Когда на десятый день рождения ему дали в руки меч, по обычаю Пограничья он стал считаться мужчиной, хоть и был еще слишком мал для меча. Но у Малкири плетеная кожаная лента имела огромное значение, ведь с того мига, как мужчина впервые повязывал ее себе на голову, он один вправе решать, куда он идет, когда и зачем. И мрачная песнь Запустения стала стоном, заглушившим все прочие звуки. Негромко произнесенная клятва, запечатленная в сердце Лана, направила его шаги.

Минуло почти десять лет с той поры, как Лан верхом покинул Фал Моран и Эдейн смотрела ему вслед. А когда он вернулся, ее уже не было. Но Лан ясно помнил ее лицо — куда лучше, чем лица тех женщин, которым с тех пор случалось делить с ним ложе. Больше он не мальчик, чтобы думать, будто она любит его просто потому, что решила стать его первой женщиной, однако у малкирских мужчин бытовало присловье: «Твоя карнейра навсегда уносит с собой частицу твоей души и носит ее точно ленту в волосах». И обычаи порой требуют от человека большего, чем закон.

Скрипнула открывающаяся дверь, и на пороге конюшни появился Букама — без куртки, рубаха будто второпях заправлена в штаны. Без меча он казался голым. Словно бы в нерешительности, он осторожно распахнул обе створки и только потом вошел внутрь.

— Ну, что ты собираешься делать? — в конце концов спросил он. — Раселле рассказала мне о... о Золотом Журавле.

Лан спрятал кольцо, высвободился из объятий пустоты. Эдейн будто смотрела на него со всех сторон, но ускользая от его взгляда.

— Рин мне сказал, что даже Назар Кьюренин готов выступить в поход, — оживленно отозвался Лан. — Не хочешь полюбоваться на этакое зрелище? — Целая армия может погибнуть, пытаясь одолеть Запустение. И не одна армия уже погибла в подобных бесплодных попытках. Но память о Малкир уже исчезает. И скоро сама страна превратится в воспоминания, как это уже случилось с захваченной Запустением землей. — Тот мальчик у ворот отпустит волосы и попросит у отца хадори. — Люди уже забывают о Малкир, стараются забыть. Когда не станет последнего мужчины, который перевязывает волосы, когда не станет последней женщины, которая наносит на лоб цветную точку, неужели тогда в самом деле исчезнет и Малкир? — Глядишь, и Рин избавится от своих косиц. — Из голоса Лана пропала всякая тень веселья, когда он добавил: — Но такой ценой? Хотя кое-кто считает, что оно того стоит.

Букама хмыкнул, но не сразу. Возможно, он-то как раз так и считал.

Подойдя к стойлу с Солнечным Лучом, он принялся перебирать упряжь своего чалого, словно забыв, что собирался сделать.

— Для всего есть цена. Всегда, — произнес Букама, не поднимая глаз. — Но есть цена и цена. Леди Эдейн... — Он коротко взглянул на Лана, потом повернулся к нему. — Она всегда была такой — заявляла о всес правах, на которые могла претендовать, и требовала испошения малейших обязательств. Обычай связал тебя с ней, и, что бы ты ни решил, она станет направлять тебя, как соня — поводьями. Если, конечно, ты как-то не вывернешься.

Медленно Лан заткнул большие пальцы за ремень, на котором висел меч. Букама вывез Лана из Малкир, посадив за спину и привязав к себе. Последний из тех пятерых. Букама вправе свободно говорить с ним, пусть даже речь идет о карнейре Лана.

— И как, по-твоему, я могу утониться от своих обязательств и не навлечь на себя позора? — спросил Лан куда резче, чем хотел. Глубоко вздохнув, он продолжил тоном поспокойней: — Ладно, не будем об этом. Кстати, в общем зале пахнет лучше, чем тут. Рин прошагал вечером прошвырнуться по кабакам. Если только госпожа Аровни тебя отпустит. Кстати, в какую цену нам встали комнаты? Они хорошие? Надеюсь, не слишком дорогие.

Заливаясь краской, Букама двинулся вместе с Ланом к дверям.

— Нет, не очень дорого, — торопливо сказал он. — Тебе достался соломенный тюфяк на чердаке, а я... э-э... А я буду в комнате у Раселле. Я бы пошел с ваяй, но, кажется, Раселле... Я не к тому, что она меня не отпус... Я... Ах ты, щенок! — прорычал Букама. — Ничего, тут есть одна служанка-милашка, Лайра. Вот и посмотрим, удастся ли тебе сегодня поспать на том тюфяке. Да и даст ли она тебе вообще поспать! Так что не думай, будто...

Букама умолк, когда они с Лаюм вышли на солнечный свет, слишком яркий после сумрак! конюшни. Серый жаворонок по-прежнему выводил свою весеннюю песню.

Шестеро мужчин шагали через опустевший конюшенный двор. Шесть обыкновенных мужчин с мечами на поясе, ничем не отличающиеся от людей та городских улицах. Но Лан все понял еще до того, как двинулись их руки, до того, как их взгляды устремились на него, а шаги ускорились. Он не мог не понять — слишком часто он встречался с теми, кто хотел его убить. И рядом был Букама — связанный клятвой, не позволявшей ему взяться зг меч, даже будь при нем оружие. Если Лан с Букамой попытаются спрятаться в конюшне, те шестеро доберутся до них раньше, чем они успеют затворить двери. Время замедлилось, потекло как застывший мед.

— В конюшню! И заложи двери! — бросил Лан, а рука его метнулась к эфесу. — Исполняй приказ, солдат!

Ни разу в жизни Лан не приказывал Букаме, и тот на миг замешкался, потом церемонно поклонился и хрипло произнес:

— Моя жизнь — твоя, Дай Шан. Будет исполнено.

Когда Лан двинулся навстречу нападающим, то услышал, как в конюшне с глухим стуком опустился засов. Чувство облегчения было далеким-далеким. Он пребывал в ко’ди един с мечом, плавно выскользнувшим из ножен. Един с бросившейся к нему шестеркой. По утрамбованной земле глухо топали сапоги, блеснула обнажаемая сталь.

Вперед вырвался один, худой как цапля, и Лан сделал первый шаг в боевой стойке. Время точно застывший мед. Пел серый жаворонок, и худой закричал, когда «Рассечением облаков» ему отрубило правую кисть у запястья, и Лан продолжал движение, чтобы остальные не набросились на него все разом. «Дождик на закате» до кости рассек толстяку лицо и лишил левого глаза, а рыжеволосый юнец полоснул Лана по ребрам «Черными камушками на снегу». Только в сказаниях герой выходил из схватки против шестерых без единой царапины. «Распускающаяся роза» отсекла лысому левую руку, а рыжий кончиком меча нанес Лану рану у глаза. Только в сказаниях можно в одиночку сразиться с шестерыми и остаться в живых. Лан знал об этом с самого начала. Долг — как гора, а смерть — перышко, и долгом Лана был Букама, который вывез ребенка у себя на спине. Но ради этого мига Лан жил, ради этого сражался — пиная рыжего в голову, кружась юлой и получая раны, истекая кровью и ступая по лезвию бритвы, — в танце между жизнью и смертью. Время точно застывший лед, и Лан менял позиции и приемы, но конец мог быть лишь один. Мысли были далеко. Смерть — лишь перышко. «Одуванчик на ветру» раскроил горло уже потерявшему глаз толстяку — страшная рана на лице остановила того всего на несколько мгновений, — и малый с раздвоенной бородкой, плечистый, точно кузнец, удивленно охнул, когда «Поцелуем гадюки» клинок Лана пронзил ему сердце.

И вдруг Лан понял, что стоит он один, а по всему двору валяются шесть тел. Рыжеволосый судорожно вздохнул, в последний раз, взрыв землю, дернул ногами, и вот из семерых людей здесь живым остался только Лан. Он стряхнул кровь с клинка, наклонился и обтер последние красные капли о чересчур дорогую куртку «кузнеца», потом четким движением, будто на уроке у Букамы, вложил меч в ножны.

Внезапно из гостиницы высыпали люди — повара, конюхи, служанки, народ из общего зала. Все кричали, пытаясь понять, что тут за шум, и изумленно таращась на распростертых на земле мертвецов. Самым первым, с мечом в руках, выбежал Рин. Побледневший, он подошел к Лану.