Искатели неба (сборник) - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 153

Я не спрашивал, что стало со строителем – если он был на самом деле, если Антуан не выдумал его в один миг, отвечая на мой вопрос. Но Антуан, помолчав, продолжил:

– Когда человек ставит неслыханную цель – он всегда рискует ошибиться. Ему не с чем сравнивать. Он может не понять того голоса, что звучал в нем. Голоса духа, оплодотворяющего разум. Так и строитель из безвестной деревни: он хотел стать кедром, но стал лишь терном. Стремился к большему, чем мог сделать. Но разве его труд был напрасен? Если кто-то другой захочет возвести дом – он уже не примется строить большую хижину. Он спустится с диких гор, пройдет шумными городами. И вернувшись домой, вначале заложит фундамент из камня.

– Трудно строить из камня, Антуан.

– Строить всегда трудно, – сказал он. – Когда ты голоден и тебе нужно поле, ты выжигаешь лес. Становишься огнем – и вековые деревья вмиг превращаются в золу. Но наступает день, когда ты понимаешь – тебе нужны деревья. Строить дом, топить очаг, укрываться от зноя. И ты сажаешь лес. День за днем, год за годом. Зная, что при твоей жизни лес не поднимется. У тебя есть цель, но ты ее никогда не достигнешь. Ты можешь думать лишь о тех, кто придет за тобой. Становишься одним целым со всем миром, с прошлым и будущим. Ты отказываешься от радости ради счастья. Ильмар, ты замечал, как часто мы путаем радость и счастье? Говорим об одном, а хотим совсем другого. Мать гордо говорит, что ребенок – ее главная радость, а сама выплакивает глаза у колыбели, когда младенец болеет; ругает дитя, когда оно шалит; сокрушается, когда ее чадо вырастает и перестает слушаться. А ведь ребенок не радость, а счастье! Поэт говорит, что стихосложение – его радость, а сам не спит ночами, ища единственное нужное слово; курит гашиш, потеряв вдохновение; мечется от женщины к женщине, пытаясь понять, что же такое любовь. А ведь написать строки, которые переживут века, – это тоже не радость, это всего лишь счастье! Садовник в своем саду, живописец у полотна, моряк у штурвала – это вовсе не радость! И человек мечется, не понимая, где же грезившаяся ему радость. Боясь понять, что счастье не равноценно радости. Что нельзя их путать, как нельзя путать Слово, владеющее мертвым, и слово, что говорят живым!

Я споткнулся и схватился за Антуана, чтобы не упасть.

– Совсем я тебя уморил? – спросил летун.

– Нет, Антуан.

Я боялся посмотреть ему в глаза. Оторвать взгляд от пыльной дороги, которой, быть может, ступал и сам Искупитель.

– На меня порой находит. – Антуан засмеялся. – Наш добрый лекарь уже полвека насмешничает над страстью вещать, но, видно, это неистребимо.

– Спасибо тебе, – сказал я.

Маркус, чей ослик трусил впереди, оглянулся.

Мальчик, желающий счастья для всех, ободряюще кивнул нам.

Я улыбнулся ему в ответ.

А потом огляделся – будто впервые. Будто шел до того с завязанными глазами, как в каменных катакомбах Урбиса перед встречей с Пасынком Божьим.

Прозрачная голубизна – шатер неба над головой. Колышущееся марево – недостижимый горизонт перед глазами. Сухая холмистая равнина, пыльная дорога – под ногами.

Тысячи лет.

Люди, тянущие плуг. Люди, строящие дома. Люди, растящие детей.

Люди, несущие меч. Люди, жгущие города. Люди, ведущие рабов.

Что нам надо – радости или счастья?

Солнце клонилось к закату, когда Маркус стал нервничать.

Наверное, это заметили не все. На первый взгляд, наоборот, чудилось, будто мальчик задремал, вцепившись в нехитрую упряжь ослика, лишь иногда вздрагивал, просыпаясь. Но мне почему-то казалось, будто это не сон.

Дорога все сильнее и сильнее забирала в гору, в холмы. Конечно, не такие это кручи, как в Альпах или китайском Тянь-Шане, но нет ничего более выматывающего, чем долгий и медленный путь вверх. Кажется, будто вытягивают все жилы – с каждым шагом, с каждым вдохом.

Налево – пустыня, долгий пологий откос, лишь на горизонте видна зелень садов. Направо – крутой холм, поросший чахлым кустарником и редкими деревцами, с единственной тропкой, вьющейся вверх по склону.

Маркус очнулся, когда мы проходили мимо тропки. Вскинул голову. Дернул уздечку, останавливая монотонно бредущего ослика. И оглянулся.

Посмотрели назад и мы.

На дороге клубилась пыль. Пока еще вдалеке, не меньше чем в часе ходьбы… для пешего.

– Надо спешить, – сказал Жерар. Провел ладонью по запыленному лицу, горько улыбнулся. – Надо спешить…

– Не надо. – Маркус неловко спрыгнул с осла. Пошатнулся на затекших ногах.

– Это погоня, – терпеливо, будто неразумному ребенку, разъяснил Жерар. – Это не может быть ничем, кроме погони.

– Всадники, три-четыре десятка, – подтвердил Фарид. – Вероятно, вперед выслали дозор на самых свежих конях.

– Они опоздали. – Взгляд Маркуса оторвался от преследователей. – Здесь.

Вслед за ним мы посмотрели на склон. На вьющуюся тропу, запущенную и заросшую, ведущую на самый верх холма.

– Что здесь? – тихо спросил Жерар, разом утратив всю уверенность.

– Здесь Искупитель решал свою судьбу.

– Это было не здесь, согласно священному преданию… – Жерар замолчал. Маркус улыбнулся и покачал головой.

Первым с ослика слез Антуан. За ним остальные. В гору усталые животные уже не пошли бы.

– Ты уверен? – спросил Жан. – Маркус, во имя Искупителя, ты…

Он замолк, сам сообразив неуместность этих слов.

И мы пошли по тропе.

Наверное, ею все же ходили. Может быть, раз в месяц, а может быть, раз в год – терпеливо поправляя осыпающиеся камни, обрывая упрямый кустарник, укрепляя склоны там, где это было необходимо.

Луи без всяких разговоров взялся помогать Антуану. Жерар, так же молчаливо, вел под руку Жана. Остальные шли сами, даже Луиза без жалоб и причитаний шла в гору. А пыльный след на дороге все приближался, уже можно было разглядеть силуэты всадников. Примерно у половины тускло блестели серые чешуйчатые доспехи, у остальных пестрела в лучах заходящего солнца яркая гренадерская форма.

– Семецкий полк, – выдохнул Фарид, останавливаясь на минуту. Поднес к губам фляжку – и досадливо бросил вниз. Там уже не осталось ни капли, а любой вес становился нестерпимым бременем. – Самые преданные ханские нукеры, их еще вечно живыми зовут…

Мы были на середине подъема, когда взмыленные кони остановились у подножия холма. Фигуры преследователей заблестели парными бликами – почти у всех были бинокли.

Арнольд остановился, с утробным ревом выворотил из склона слабый камень и выкатил на тропу. Остановился, выжидая.

Всадники сдвинулись от тропы. Поняли намек.

– Не надо, – остановил Арнольда Маркус. – Нам еще спускаться!

– Пусть подумают, хотят ли подняться! – осклабился Арнольд. Но обвал начинать не стал, так и оставил камень угрожающе висеть на тропинке.

Большая часть всадников спешилась у начала тропы. А две маленькие группы поскакали вдоль подножия, выискивая, нет ли иных путей для спуска. Я заметил, что в каждом отряде было ровное число гренадеров и преторианцев – временные союзники друг другу не доверяли.

– Идемте… – сказал Антуан. Он тяжело дышал, упирая руки в бока, но ему не меньше нашего хотелось узнать, что же ждет наверху.

Когда мы закончили подъем, пылила уже вся дорога. Отставшее войско догоняло свой авангард. Не меньше четырех-пяти сотен собрались, чтобы схватить дюжину беглецов.

Но мы на них почти не смотрели.

Вершина холма была плоской, сглаженной то ли ветрами, то ли человеческими руками, словно стол. Каменистый пятачок, пятьдесят на пятьдесят шагов, не больше. Здесь росла трава – почти иссохшая, но живая, неведомо как находящая живительную влагу в этом жарком краю. А посредине стояло древнее здание из обломков камня. Я назвал бы его хижиной, но никто не строит хижин на вершине горы. Часовня, или очень маленький храм – сложенный в незапамятные времена, с пустыми окнами, с крышей из окаменевшего кедра… сколько же нужно было сил, чтобы поднять в гору по единственной тропе эти бревна… Почему-то я знал – их несли на руках.