Знаменитые мудрецы - Скляренко Валентина Марковна - Страница 18

Единственный источник скупых биографических данных о Чжуан-цзы – сведения историка Сыма Цянь, включившего спустя два столетия после смерти философа в свои «Исторические записки» краткую справку о нем. В ней значится, что Чжуан-цзы жил во второй половине IV в. до н. э. и умер в начале следующего столетия. В те далекие времена, именуемые эпохой Чжаньго, на территории Китая располагались несколько самостоятельных государств, в том числе и небольшое царство Сун (южная часть равнины реки Хуанхэ). Именно здесь родился и жил Чжуан-цзы, занимавший в молодые годы скромную чиновничью должность. Службой смотрителя плантаций он, видимо, тяготился, а потому предпочел подать в отставку, чтобы свободно заниматься философией. Сыма Цянь отмечал необычайные познания Чжуан-цзы в области древних культур, обычаев и традиций Китая, что вызывало уважение и восхищение современников.

Здесь следует отметить, что древние летописи действительно упоминают о существовании в царстве Сун знатного рода Чжуан. На рубеже VII–VI вв. до н. э. главы рода предприняли попытку дворцового переворота, но потерпели поражение и постепенно сошли с политической арены. По всей вероятности, Чжуан-цзы был последним представителем поверженного клана.

Другие сведения о философе относятся уже к его мифологическому и литературному образам, в которых он закрепился в сознании последующих поколений китайских (а шире – восточных) философов. И как мифологический герой Чжуан-цзы также предстает в образе человека простого, мудрого, совершенно лишенного какого-либо честолюбия. Он довольствуется самым необходимым, не избегает простой работы, вплоть до изготовления сандалий, предпочитает личную свободу и смеется над предложениями разного рода посланников стать советником всемогущего правителя. Чаще всего его видят в окружении учеников, но в нем нет никаких признаков высокомерия и превосходства. Мудрец спокоен и ироничен даже тогда, когда хоронит жену и умирает сам, не позволяя превратить лик древнего даоса в маску бездушного и надменного поучителя.

Таким образом, Чжуан-цзы выглядит обезоруживающе открытой личностью, но при этом вся его жизнь скрыта завесой тайны. Кто его родители, учителя, ученики, с кем он общался, каковы его привычки? Об этом историк Сыма Цянь ничего не сообщал, но не потому, что скрывал что-то, а потому, что и сам мало знал о жизни философа. С одной стороны, мы имеем дело с древнекитайской традицией, согласно которой облик мудреца скрывал покров тайны, с другой – это принцип мировоззрения даосского мыслителя, который поддерживался его учениками и последователями.

В главном сочинении философа, которое так и называлось «Чжуан-цзы», не встретишь ни одной биографической приметы, которая бы могла пролить свет на его образ жизни, привычки и пристрастия. Высказывания, проповеди и притчи Чжуан-цзы представляют собой такое неимоверное смешение стилей и жанров, что не вмещаются ни в одну существовавшую в те времена литературную традицию. Если только можно себе представить поистине необъятный взгляд на вещи и мир, проникновение в самые основы мысли, сознание и воображение, преодоление какой бы то ни было «точки зрения» – то это и есть трактат «Чжуан-цзы». В нем множество различных, даже взаимоисключающих позиций, в которых присутствуют элементы метафизики, монизма, плюрализма, отрицание объективного мира и самого субъекта, и в то же время отрицание и самого такого отрицания. Как говорит автор: «Нет вещи, которая бы не была той, и нет вещи, которая бы не была этой». Но это вовсе не означает, что книга Чжуан-цзы – случайное нагромождение противоречивых мыслей. Просто в ней есть своя сверхсистема, включающая и саму бессистемность. Может, поэтому даосский мудрец всегда привлекал внимание не столько скрупулезных книжников и придирчивых логиков, сколько поэтов и мистиков, искавших не банальной ясности, а творческого вдохновения.

Здесь стоит упомянуть, что китайской мысли вообще присуща идея универсального, не знающая противопоставления идеального и материального, духовного и телесного, разума и чувства; в то же время отсутствует тенденция к образованию замкнутых философских систем. Одна из глав книги «Чжуан-цзы» открывается такими словами:

«Много нынче знатоков искусства упорядочивать мир. Каждый считает, что к содеянному им ничего нельзя добавить. Но в чем же состоит то, что древние называли искусством дао? Отвечу: нет ничего, где бы его не было. Спрашивают: откуда выходит духовность, откуда является просветленность? Мудрецы из чего-то черпают мудрость, правители благодаря чему-то обретают власть – и все это происходит из Единого».

Итак, начало всему – Единое. Всякое философствование, все слова, образы и пути сообщают об одном и том же и к одному и тому же взывают. Но это то единое, которое есть не-единое. И вот здесь кроется причина той сложности и многозначности терминологии, которая так смущает европейских исследователей китайской философии. Оказывается, что в Китае понятие мудрости, или «искусства дао», в равной мере относилось и к управлению государством, и к религиозной аскезе, к этике и искусству, к науке и технике. Точнее даже сказать, что «искусство дао», согласно китайской традиции, лежит в основе всех видов знания и практики. Дао и есть то, «благодаря чему» все существует, и вместе с тем нечто, неотделимое от ограниченных форм. Владеть искусством дао означало в Китае быть одновременно Правителем и Магом, Философом и Подвижником, Художником и Мастером, будучи при этом Никем.

Признание Единого отнюдь не мешает Чжуан-цзы отказаться от каких-либо определений реальности. Он не говорил ни о фазах мирового круговорота, ни о «появлении» или «исчезновении» вещей. Он говорил о реальности дао иначе: «Входит, а не скрывается внутри. Выходит, а не выказывает себя снаружи. Непоколебимо стоит в центре…», подчеркивая тем самым, что в потоке превращений нет разрыва, который разум может принять в качестве точки отсчета. Да и противоположности не просто сосуществуют, а проникают друг в друга, утверждаясь в своей самобытности. «Смотри, как скрывается незримое, и слушай, как замирает беззвучное, – учил Чжуан-цзы, – и только в сокрытии увидишь свет. Только в замирании беззвучного услышишь гармонию». Таким образом, главная проблема философии Чжуан-цзы не в том, как выражается учение дао, а в том, как оно скрывается.

Здесь сказывалась не только древняя традиция дао. Время, когда жил философ, было сложным, сопровождавшимся немалыми опасностями для мыслящих людей. Благодаря незаурядному литературному дару Чжуан-цзы создал классическую галерею сатирических образов, разоблачающих пороки государственных и ученых мужей – их тщеславие, невежество, интриганство, лицемерие, стяжательство. Чего стоит сравнение важного сановника с вошью в свиной щетине, которая живет припеваючи, пока огонь не опалит щетину! В такой обстановке, по представлению мудреца, независимость – величайшее достояние.

Чжуан-цзы считал, что если современное ему общество «погрязло в скверне, ему не о чем говорить с миром». Потому он и писал то не в меру причудливо, то по-детски наивно, поскольку считал, что слова в окружающем его мире употреблялись не по назначению: они больше не служили истине, а скрывали ее. Даосский мудрец искал свет в непроницаемой тьме, ибо дао для него всегда вне существования, ведь главное – не обладать реальностью, но «охранять» ее. Чжуан-цзы больше всего интересовал сам поток метафор, даже если они хаотичны, беспорядочны и безумны. И чем больше в них безумия, тем правдивее выглядит сам философ.

Чжуан-цзы не верил ни в преимущества чистого интеллекта, ни в бунт против разума. Он искал скрытые источники духа и говорил о том, что жить надо не для других и не для себя, а для чего-то в самом человеке, что неизмеримо его превосходит. Он требовал абсолютной неприметности жизни, чтобы ощутить все ее великие проявления. Надо ли после этого удивляться, что так скудны биографические сведения о даосском мудреце? Впрочем, истина Чжуан-цзы не в его судьбе, и даже не в его рассуждениях, а в том, что адресовал он их миру и человеку, выразив это афоризмом: «У каждого спящего свой мир, но лишь пробудившиеся ото сна живут в одном мире».