Сыновья - Смирнов Василий Александрович - Страница 29

— Так что же молчишь… ты?! — воскликнула, похолодев, Анна Михайловна.

Скосив глаза, Гущин с обидой ответил:

— Рот зажат.

И верно, на собрании он ни слова не сказал против. Бабы и мужики ругались, споря с председателем и бригадиром, а Гущин, пристроившись на краешке стола, знай себе, пощелкивает на счетах.

— Мы за себя не боимся, Коля, — сердито сказала Анна Михайловна напоследок. — Мы справимся… Вот только ра… рановато, кажись. Послушайся народа. Всякое семя, как говорится, знает свое время.

— Стара пословица, Михайловна. У меня на сегодняшний день поновей есть: ранний сев к позднему в закрома не ходит, — весело и твердо сказал Семенов.

Наутро, чуть свет, вышли сеять лен.

Поля, овраги и перелески еще дремали в тумане, как под одеялом. За рекой, в синих елках, бормотали и чуфыкали тетерева. В зеленоватом высоком небе плыли льдинами белые облака.

Из-под ног Анны Михайловны вырвался жаворонок. Ступеньчато, как по невидимой лестнице, поднялся он в вышину и запел. Ей казалось, что жаворонок добежал до льдины-облака и купается в зеленой небесной затопи.

— Хо-ро-шо… — раздельно говорит Анна Михайловна, глубоко, всей грудью вдыхая запах талой земли.

С трепетным и грустным удивлением оглядывается она вокруг и, точно прозрев, видит этот огненный край солнца над лесом, это высокое спокойное утреннее небо, этот туман над беспредельной ширью полей и лесов. Мучительно остро ощущает она молодость природы и свою старость. Когда же она успела прожить жизнь? Почему раньше не замечала вот такого весеннего утра? Ей тревожно и чего-то жалко, вроде как хочется сызнова начать жизнь. Это невозможно, несбыточное желание смешит ее.

«Поди все старые так думают… — усмехается она. — Да полно, какая еще я старуха! Старух не посылают лен сеять… А если и так, что за беда? Уж кто-кто, а я-то знаю, для кого жизнь промаялась… Дрыхнут на голбце мои мучители ненаглядные».

На крайней от оврага меже стоит ее лукошко с красным кушаком. Подле — мешок с сортовым брагинским льносеменем. Никогда еще не доводилось Анне Михайловне рассевать такую прорву льна. Бережно отсыпает она из мешка в лукошко стеклянно-коричневые скользкие семена. Она уже знает на ощупь это брагинское семя, несколько тощее на вид, с характерными загнутыми носиками. «Словно кувшинчики махонькие…» — думает она, щурясь и пересыпая с ладони на ладонь семена. Не утерпев, пробует на зуб и, глотая маслянистую пахучую слюну, идет с лукошком на полосу.

Земля так мягка, что ноги Анны Михайловны вязнут. И тревога вдруг щемит сердце. Для Анны Михайловны перестает существовать утро, которому она радовалась. Она ничего не видит, кроме непросохшей земли.

«Так и есть… говорила, обождать надо. Погубят лен, господи!»

Гнев и страх, овладевают ею.

«Не свое — вали… а там хоть трава не расти».

Анна Михайловна выбирается на межу и, отчаявшись, бросает лукошко. Она садится на мешок, нахохлившись, как ночная птица.

Подходит Николай Семенов, наклоняется, заботливо спрашивает:

— Заболела, Михайловна?

— Н-не-ет…

— Почему не сеешь?

— Не буду… — Она поднимает черные, блестящие слезой глаза, и в них вспыхивают злобные огоньки. — Я тебе, Коля, открытую правду скажу.

— Ну, скажи.

— Земля… не принимает, — с хрипом выдавливает Анна Михайловна, и горькая судорога кривит ее рот. — Голодными нас оставите… с вашими опытами. Вот тебе моя правда!

Николай Семенов сурово сдвигает брови. Не первый раз он слышит это.

— Кулацкая брехня, Михайловна. Зачем ты ее слушаешь?

— Какая, к псу, кулацкая брехня! — кричит Анна Михайловна, вскакивая. — Да ты хоть раз лен сеял? Ранешнее время как? Сей на оленин день, потому сказано: Олена — длинные льны… А теперь что же это такое? Измываетесь над землей… Мачеха! Не жалко.

— И длинные льны тебе Олена давала? — не сдержавшись, смеется Семенов. — Эй, не криви душой, Михайловна!

— Врать не буду, длинноты особливой не видывала.

— Каким сортом продавала лен?

— Не скажу. Чаще без сорта шел.

— Значит, браком?

Семенов помолчал.

— Это хорошо, что ты близко к сердцу колхозный лен принимаешь. Спасибо… А теперь смотри…

Он берет горсть земли, давит ее в кулаке и, подняв руку на высоту груди, разжимает пальцы. Едва коснувшись земли, комок рассыпается.

— В точности как агрономы советуют. Просохла земля, видишь? Ранний сев даст нам первый сорт… Сей, Михайловна!

— Не буду, Николай…

— А ну, давай сюда лукошко! Я вместо тебя стану сеять.

Семенов решительно наклонился за лукошком. Но красный кушак оказывается в руках Анны Михайловны. Бранное слово застревает у нее в горле. Она торопливо надевает кушак через плечо и, взмахнув рукой, точно перекрестясь, бросает горсть семян.

— Коли не уродится, я на тебя пожалуюсь. Попомни это, Семенов.

— Есть такое дело. Ответ держать согласен, — весело откликается председатель, уходя. — Суди меня, Михайловна, но только осенью, не сейчас.

Светлое солнце, точно распуская кружева, неустанно гонит туман в низины. Все отчетливей, шире проступает черно-фиолетовая сырая пашня, становятся видны поблескивающие лемехами плуги, телеги, лошади, запряженные в бороны, севцы, мерно двигающиеся по полю. Анна Михайловна делает шаг, и рука ее с прихваченной горстью семян, в такт движению, описывает размашистый полукруг, ударяя о ребро лукошка: «чок… чок…»

Семена льна брызжут из-под пальцев, косым блестящим дождем надают на землю…

«Взойдет ли?» — тревожно думала Анна Михайловна.

Таясь от ребят и соседей, она бегала по утрам на участок и подолгу стояла молча, ослабевшая и растерянная. Пустынное, мертвое поле лежало перед ней. Ни одна травинка не пробивалась сквозь хрупкую земляную корку.

На пятый или шестой день Анна Михайловна не вытерпела и, присев на корточки и затаив дыхание, осторожно копнула суглинок. От волнения она долго не могла ничего разглядеть. Безжизненная, как песок, осыпалась на ладонь земля.

«Пропал лен… Ничего нет. Пустая земля».

Анна Михайловна не так горевала бы, если бы это была, как прежде, ее собственная, узкая, точно межник, полоска. С такого клина невелик убыток, да и взятки с себя гладки: оплошала и помалкивай, а соседям дела нет. Теперь же она должна была держать ответ за испорченную землю перед целым обществом.

Но даже и не это мучило ее. Страшно было не то, что лен пропал на участке, который она засеяла, в конце концов загон не так уж велик. Семенова она предупреждала, и ей не стыдно людям в глаза глядеть; страшно было то, что мертвое поле простиралось до самого леса. Видать, похоронит эта пустыня колхоз, разбежится народ, и придется Анне Михайловне сызнова, в проклятом одиночестве, ковырять свой клин.

Еще раз копнула она землю, и вдруг коричневая скользкая блестка скатилась ей на ладонь, и она увидела желтоватый червячок ростка.

— A-а! — воскликнула Анна Михайловна, примечая, как падает на ладонь второе проросшее семечко, третье…

Она бережно посадила ростки в землю, старательно заровняла лунку и, вставая, вытерла концом платка глаза.

Вскоре Анна Михайловна любовалась полем, усеянным зелеными, чуть видимыми усиками. Она говорила о льне, как о маленьком ребенке:

— Растет… растет, родимый! Ах ты, мой красавчик!.. От земли только отошел, а уж вон как прет.

— Четвертый листок пустил, — подметила довольная Дарья Семенова. — Будем нонче со льном, коли блоха не сожрет.

— Я золы припасла мешок.

— Тут сто мешков надо.

— Сказать Коле — найдет и сто. Печи-то бабы топят?

— Печей много, а Коля один, — проворчала Дарья, утираясь передником. — Везде Коля… да что ему, больше всех надо? И так, почесть, неделями не бывает дома.

В голосе ее была ласковая гордость и обида. И Анна Михайловна сказала то, что приятно было слышать Дарье:

— Ну, что сделаешь — председатель.