Живая душа - Трутнев Лев - Страница 38

Злобный рык аж подбросил лисенка над твердым полом, и, сделав сальто, он метнулся в дальний угол. За сеткой, горя злыми глазами, стоял оскаленный пес. Шум, с которым лисенок атаковал клетку, привлек собаку. Жутко дрожа от близости заклятого врага, звереныш вжимался в неровную и жесткую сетку и готов был продавиться сквозь нее. А пес, рыкнув, лениво обогнул клетку, потом снова, и так несколько раз, пока ему это не надоело. Напоследок, подняв лапу, пес выпустил горячую струю на один из углов клетки и медленно отошел в прохладную тень навеса.

Задыхаясь от злобы и вони, от звериного возмущения, лисенок упрямо стал кидаться на сетку, каждый раз опрокидываясь как попало, но собака больше не реагировала на его выходки, и, обессилев, разбитый и раздавленный болью и унижением, щенок тоже свернулся в углу и притих.

Кроме всех свалившихся бед пленника остро начал донимать голод. Он был до того сильным, что вытеснил все другие чувства, и лисенок готов был грызть ржавую сетку, чтобы хоть как-то заглушить эту жуткую страсть.

В это время хлопнула дверь, и во двор вновь вышел человек. В руке он что-то держал. Пес вскочил, завилял хвостом. Едва уловимый запах попал в нос лисенку. От него будто зашевелилось нечто в пустом его животе. Но природная гордость, переданная матерью, не позволила щенку встрепенуться. А человек уже подходил к клетке. От него шибало сложными токами запахов, один из них был особенно противным. Лисенок поймал тяжелый взгляд его выпуклых замутненных глаз и сжался, готовый защищать себя до последнего дыхания.

– Жрать, поди, хочешь, – прогрохотал человек и, открыв запор, поднял ржавый верхний лист, служащий крышей, и высыпал в клетку часть объедков, отделенных от собачьего стола.

Лисенок весь сжался от сладкого обволакивающего запаха еды, задрожал в голодном нетерпении, и даже голос человека на этот раз не испугал его, но из своего угла он не вышел и даже не шевельнулся.

– Ну-ну, держи марку, – вновь пророкотал человек. – Голод не тетка, еще руки лизать будешь.

Лисенок по интонации, по движению улавливал, что его враг не в злобе, не в возбуждении, но страх перед ним от этого не слабел, и ненависть к нему не проходила.

– Мы и не таких видали. – Человек пошел назад, ровно, без покачивания, будто покатился по широкому двору.

И после этого лисенок не встрепенулся. Он только осторожно приподнял мордочку, смакуя головокружительные запахи, идущие от набросанных объедков.

Пес тем временем управился со своей долей и, лениво цокая по утрамбованной земле когтями, подошел к клетке. Понюхав воздух, он несколько раз ткнулся мордой в сетку, но понял тщетность своих попыток и опять поднял заднюю лапу.

И это унижение стерпел лисенок, оставаясь неподвижным.

Ночь пришла темная и прохладная. Затихли звуки, притупились запахи. Едва держась на дрожащих лапах, лисенок проковылял из угла клетки к пахучим кусочкам еды и стал без разбора глотать их один за другим. Теперь его не видел ни пес, ни человек, и это облегчало и успокаивало. Почувствовав прилив сил, лисенок вновь обследовал всю клетку, теперь уже более тщательно, более спокойно. В одном месте сетка чуть-чуть отделилась от стояка, и щенок попытался зубами отогнуть ее побольше, но только поранил дёсны. С острой чуткостью прислушивался он к малейшим шорохам, доносившимся с разных сторон, но ни один из них не был ему знакомым, не успокаивал его.

Правда, раз лисенку показалось, что где-то близко проплыл родной ему запах – не то матери, не то отца, и он забегал по клетке челноком из угла в угол. Никакой силой щенок не мог понять, что с ним сталось, куда делись его дерзкие сестры и мать. Инстинкт лишь подсказывал ему, что со всеми ими случилась какая-то беда и они больше никогда не увидятся. Лисенок не мог знать, что запах, дошедший до него, был истинным. Это старый лис искал свою семью, и большой опыт не обманул зверя, привел к тому самому двору, где томился в клетке его щенок, но лис, не уверенный в этом до конца, побоялся собаки, запах которой долетал в бурьяны, густо обступившие усадьбу. Да и чем он мог помочь щенку? Стальная сетка крепка.

– Живой лисенок-то? – спросил Рыжий у Сутулого.

Они закончили скирдовку[70], и Рыжий, торопясь домой, залез в кузов автомашины, бросив трактор напарнику.

– Чего ему не жить? Как ни плохо, а подыхать никому неохота. – Сутулый отряхивался от пыли и сенной трухи. – Вот сейчас соскоблю в бане трудовую копоть и попробую выпустить.

– Совсем, что ли? – Рыжий покосился на него.

– Я еще не чокнутый. Не за тем добывал, чтобы вот так, за здорово живешь, выпустить. Пиратку натравлю следом. Пусть учится лис трепать.

– Он же его задавит! – не понял Рыжий.

Машина уже пылила по степи, приближаясь к деревне.

– Не задавит. Пес у меня головастый. Он маленьких не трогает, прищучит к земле, и все.

– Какая потом шкурка у этого зверя будет?

– Будет. До осени еще далеко, выправлю…

Лисенок замер, обнаружив отошедшую сетку, – широкая щель образовалась между ней и стойкой, и близко никого не было. Человек, только что отошедший в глубину ограды, наклонился там, делая свое дело, и второй был рядом с ним, а пес прятался где-то под навесом. В высокой изгороди, окружавшей двор, тоже виднелся чистый просвет. Путь к побегу был свободен. Замирая и дрожа, лисенок скользнул на землю и мягко, без оглядки ринулся к широкому проему в изгороди. Там, вдали, было светло и раздольно, там была его родная степь, его дом. Звереныш пересек улицу, выбитое скотом поле и уже совсем близко увидел кочковатую низину; еще несколько рывков – и он в безопасности. Но тут сзади послышался тугой топот, и в следующий миг жесткий удар сбил лисенка с ног. Твердые зубы, срывая шерсть и кожу, сдавили ему кости, притиснули к земле. Боль пронзила все тело лисенка. Он засучил лапами, погружаясь в густую черноту…

Очнулся лисенок в клетке на своем месте. Из дальнего угла текли аппетитные запахи разбросанной еды.

Дня через три-четыре, чуть-чуть окрепнув, лисенок вновь увидел знакомую щель и вновь ринулся к светлым далям, широко хватая пастью воздух и изо всех сил молотя лапами по земле. Но пес снова не допустил его до спасительной кочкары, снова сбил и смял, едва сдерживаясь, чтобы в один прикус не сломать зверенышу кости. Он боялся хозяина, грозные окрики которого постоянно секли пса, едва он опрокидывал лисенка.

И после этой неудачи лисенок медленно, с болью во всем тщедушном тельце, выправлялся, сгорая от злобы и бессилия. В его зверином сердце росла такая лютая ненависть к человеку, что, зная это, тот наверняка бы испугался черной ее силы.

Все это время лисенок изучал и двор, и хозяина, полагаясь на зрение, нюх и богатую звериную интуицию. Он досконально, как только это мог сделать зверь, узнал и человека, и его тихую беременную жену, и пса, и домашнюю живность, начиная курами и кончая коровой. В диком его существе отпечатывалось все с изумительной точностью и подробностями: и запахи, и цвета, и форма, и звуки, и движения…

В третий раз лисенок хитрил, вилял, прыгал зигзагами, но это его не спасло, – и в третий раз пережил он страшную опасность, жуткую боль и смертельную темноту. А на четвертый, одолев поскотину[71], лисенок не побежал, а повернулся навстречу вихрю собачьей погони. Пес тормознул лапами так, что пыль брызнула из-под его твердых когтей, а лисенок стал прыгать туда-сюда перед мордой собаки.

Озадаченный пес хотя и бросался за ним, слыша приказной крик хозяина, но не хватал звереныша. Лисенок хитрыми зигзагами, пятясь, подвигался все ближе и ближе к кочковатой низине и, когда уловил запах сырости, резво нырнул под жесткую осоку, между кочками, и полез дальше, в вонючую грязь, в самую гниль, подтачивающую корни кочкарника. Там, в этой тине, под большой кочкой, по уши в грязи, и затаился он, едва дыша. Щенок слушал грозные крики человека, обиженный визг пса, чавканье торопливых шагов…