Живая душа - Трутнев Лев - Страница 24

Старик долго сидел, как черная головешка, слушая и осматриваясь. Подражали ему и молодые. Но было тихо и спокойно. Лишь вода слабо журчала в речке, укатываясь в таежные дали. Старик тяжело пошел по песку, взрыхляя его лапами, клюнул что-то. Молодой петух тоже заметил темное пятнышко в песке и попробовал его клювом. Это был обкатанный водой камешек. Глухарь проглотил его и почувствовал приятную тяжесть в зобу. Ему захотелось найти еще такой же камешек, и он тоже пошел по песку.

Увлекшись поиском камешков, нужных для перетирания грубой зимней пищи, глухари не встревожились от нарастающего рокота мотора за речной излучиной, и, лишь когда лодка вывернулась из-за мыса в опасной близости от них, старый токовик взлетел, шумно захлопав крыльями. Почти в тот же момент прогремели выстрелы. Молодой петух успел нырнуть в заросли кустарников и там скрыться. Второй глухарь остался на песке.

Теперь они жили вдвоем: старый токовик и молодой петух. Других глухарей выбили и разогнали охотники с собаками. Нередко птицы видели их из своих укрытий, слышали выстрелы, но старый глухарь был опытен и, опускаясь на землю, не давал следа, который могла бы учуять собака. Подражал ему и молодой петух. Бывали случаи, когда охотники двигались прямо на них, и тогда глухари убегали в чащобу и только там взлетали, опередив и собаку, и охотника.

Ночами стали подкрадываться морозы. Ушли в лесную подстилку насекомые, опали во мхи ягоды, одна клюква осталась на болоте, и глухари стали склевывать сладкие листья осин и лиственничную хвою, летать на край леса, к клюквенным полянам. Добывали они и камешки, пополняя их запас в мускулистом желудке. Но теперь они вылетали на проселочные дороги, так как речные отмели посещались охотниками на моторных лодках и часто подстывали от ночных заморозков, недоступно твердея.

Тихим холодным вечером оба петуха бродили по старому взвозу одной из лесовозных дорог и не заметили, как из-за поворота тихо вывернула машина-вездеход. Щелчок выстрела малокалиберной винтовки лишь потревожил глухарей, но не спугнул. Насторожившись, они оглядывали лес, но зеленый, под цвет осеннего бора, автомобиль так сливался с постаревшей хвоей, что его трудно было отличить от обычных кустов. Пуля от второго выстрела ударилась совсем близко от токовика. Он подпрыгнул и, склонив голову набок, пытался разглядеть, что это взрыло песок рядом с ним. Третья пуля пробила глухаря насквозь. Он дернулся, закинул крупную голову на спину и мелко забил крыльями по песку. Только после этого молодой петух вышел из странного оцепенения и сорвался с места в резком взлете. Прозвучавший ему вдогонку ружейный дублет лишь отрубил мелкие ветки от молодой елки, заслонившей глухаря.

Ночью пошел снег. Мягкий и холодный, он мелко сеялся через хаотическое переплетение веток и едва долетал до лесной подстилки. Глухарь, подняв голову, с удивлением наблюдал за ним, пробовал снежинки клювом и плотнее вжимался в сухой податливый мох. Это был его последний теплый ночлег.

Зима укрыла и клюквенные поляны на болоте, и лесные мшаники, и заброшенные проселки, и пески речных берегов. Убитые морозом, слетели с лиственниц сладкие иголки, опали приятно-горькие листья осин. Глухарь стал склевывать сосновую хвою, верхушечные ее почки и молодые шишечки. Один раз он вылетел на опушку бора, где росли рябиннники и боярка, но на него попытался напасть пролётный орлан. Только кустарник спас петуха, преградив путь широким крыльям хищника. После этого случая мошник[61] старался придерживаться самых глухих лесных мест.

Ночами стало жгуче холодно. Снег еще был мелким – не закопаться в него, не спрятаться от мороза, – а еловые лапы, под которыми теперь таился глухарь, защищали только от ветра. Зачастила в бор и рысь, беспокоя глухаря, зашныряла в ельнике куница, лунными глухими ночами уныло кричал филин. Всем надо было прожить, все нуждались в еде, а во всем окрестном лесу уцелел лишь один глухарь.

Собаку петух увидел совсем близко и растерялся: она, увязая в снегу, шла прямо на него. Далеко между деревьями мелькал человек. Глухарь, поборов оторопь, шумно взлетел на сосенку, продолжая глядеть на собаку. Она своим злобным лаем отвлекала петуха, приковывая все его внимание, и не жить бы больше молодому глухарю, будь поспокойнее охотник. Он заторопился, и пуля, выпущенная из карабина, едва задела перья на спине петуха. Сваливаясь вниз, глухарь нырнул за группу елей и пошел, пошел низом, просекой, улетая дальше и дальше от опасного места.

Жуткие метели закружили по тайге, закутывая хвою в плотную снежную пелену, набивая в лесах глубокие сугробы. Почти неделю пережидал глухарь эту злую пургу, зарывшись в снег и голодая. Там его и нашел случайно маленький острозубый горностай. Он долго дырявил мягкий сугроб, подступаясь к теплой, густо пахнувшей птице, не решаясь напасть на нее. Как-никак, а глухарь раз в сто тяжелее горностая, и сила у него имеется, хотя и не боевая. Но голод взял свое: в молниеносном броске из-под низу хищник впился глухарю в зоб. Полудремавший петух ощутил боль на груди и рванулся вверх, раскидывая крыльями пушистый снег. Не осознав еще опасности, плохо ориентируясь в запурженном лесу, он налетел на жесткий ельник и едва не опрокинулся, ударившись грудью о его упругие ветки. Хлопая крыльями, глухарь несуразно покатился вниз, к комлю дерева. Этот удар снес с прокушенного зоба горностая, и петух, кувыркаясь, задевая сучья, долго летел сквозь пургу, пока не врезался в крутой сугроб на опушке одной из полян и остался там, не двигаясь, приходя в себя от сумасшедшего перелета и легкой боли в груди.

В тихую лунную ночь глухарь услышал чьи-то торопливые шаги. Вылежавшийся после бури снег уплотнился, и по нему далеко передавалось малейшее давление на наст. Петух затих, готовясь в любой момент взлететь. Шаги приближались. Их стало больше. И тогда глухарь взмахнул крыльями, сбрасывая с себя снег. Прыгнувший вслед за ним зверь едва не зацепил крыло. Петух услышал, как клацнули зубы хищника. В лунном свете он разглядел несколько теней. Это был бродячий волчий выводок. Усевшись на высокую пихту, глухарь с оторопью разглядывал заснеженную, залитую лунным светом, неживую тайгу и долго вслушивался в холодное пространство. Но никаких звуков и даже шорохов он не уловил. На всякий случай глухарь пролетел низом несколько увалов и снова опустился в снег, упав в него с нижнего сука оголенной лиственницы.

Веселое солнце стало подолгу висеть над тайгой, пронизывая ее снежную белизну до самых укромных мест. Снег осел настолько, что свободно держал глухаря. Теплее и дольше стали дни. Посветлели, укоротились ночи. Шорохи и тихие звуки появились в лесу.

Глухарь, наглотавшись хвои, подолгу разгуливал по насту, вслушиваясь в легкий шум ветра в вершинах леса, в мягкие шлепки опадавшего с лапника снега, в далекие звуки весны. Неясная тревога будоражила его, тянула в голубеющие дали, которые и звали петуха, и пугали своей неизвестностью и таинственностью. Но он пока воздерживался от далеких перелетов, лишь распускал крылья и кружил под сосной, вытягивая шею. И врагов у глухаря поубавилось: все были заняты своими брачными заботами, а люди ушли из тайги к семейным очагам. Звонче и чаще стали перекликаться снегири.

В одну из ночей глухарь был особенно беспокоен. Ему все чудилась та осенняя песня, необыкновенно зажигающая кровь, пронизывающая нервной дрожью все тело. Но старый токовик был убит еще осенью, а сам молодой петух не умел и не мог петь эту песню. Он был еще молчуном – так называют глухарей-первогодков, не достигших зрелости и не знающих брачной песни. Других глухарей в бору не было. Петух долго ходил по насту, пересекая лунные полосы, шурша крыльями о снег. Горячие толчки крови двигали его по ночному лесу, гнали в неведомую даль, а непонятная внутренняя сила сделала его намного смелее. Глухарь побежал в каком-то одном, зовущем направлении, угаданном инстинктом, быстро и шумно, а потом взлетел.