Жан-Кристоф. Книги 1-5 - Роллан Ромен - Страница 6

Тридцатые годы были годами идейного и творческого подъема Роллана. Роллан принимает самое активное участие в борьбе за мир и демократию, против войны и фашизма. Голос Роллана, писателя, воплощающего «совесть Европы», громко звучит в защиту жертв фашистского террора: Тельмана, Грамши, Димитрова. Вместе с Барбюсом Роллан — инициатор и организатор международных конгрессов в защиту культуры. Поистине удивительной была энергия этого уже немолодого и очень больного человека. Своей задачей писателя и гражданина Роллан считает борьбу за сплочение людей разных взглядов и убеждений во имя мира.

Роллан вновь обращается к теме революционных традиций Франции, — в очерке «Вальми» он воскрешает победу французских республиканцев над интервентами в 1792 году, в драме «Робеспьер» показывает дни и события якобинской диктатуры 1794 года.

В годы второй мировой войны Роллан оказался в зоне фашистской оккупации. Семидесятичетырехлетний больной писатель был отрезан от мира, он находился под неусыпным надзором фашистских молодчиков. Истощенный голодом и болезнью, оторванный от своего народа, Роллан жил только надеждой на освобождение Франции, — об этом говорят сохранившиеся его письма к активному участнику Сопротивления, рабочему-коммунисту Эли Валаку. Роллан сообщал, что он продолжает работать, так как верит в скорую победу над фашизмом. В эти тяжелые последние годы своей жизни Роллан создает новые книги мемуаров, закапчивает большое семитомное исследование о жизни и творчестве своего любимого композитора Бетховена, вновь подчеркивая героическое бунтарское начало в его личности и музыке.

Роллан увидел счастливый день лета 1944 года, когда его родина была освобождена от фашистских оккупантов. Он обратился с письмом к руководителю французских коммунистов Морису Торезу, где говорил о своей глубокой и искренней симпатии к коммунистам, возглавлявшим в годы войны борьбу за национальное освобождение Франции.

Здоровье и силы писателя были подорваны всем пережитым за годы войны. В декабре 1944 года Ромен Роллан умер, но, как все великие люди, он жив в памяти прогрессивного человечества своей искренней, большой любовью к человеку, своим стремлением к истине и справедливости, своим желанием будить в людях героические чувства, своей многолетней борьбой в защиту мира и демократии.

И. ЛИЛЕЕВА

ЖАН-КРИСТОФ

Для этого издания «Жан-Кристофа, содержащего его окончательную редакцию, мы приняли новое деление, иное, чем в десятитомном издании. Там десять книг романа были разбиты на три части:

1. Жан-Кристоф

2. Жан-Кристоф в Париже

3. Конец пути

В отличие от прежнего построения, мы следуем не фактам, а чувствам, не логическим и в известной мере внешним признакам, а признакам художественным, внутренне обоснованным, в силу чего мы и объединяем книги, близкие по атмосфере и звучанию.

Таким образом, произведение в целом предстает как четырехчастная симфония:

Первый том («Заря», «Утро», «Отрочество») охватывает юные годы Кристофа — пробуждение его чувств и сердца в родительском гнезде, в узких пределах «малой родины» — и ставит Кристофа перед лицом испытаний, из которых он выходит весь истерзанный, но зато перед ним открывается, как бы во внезапном озарении, его жизненная миссия и весь его удел — удел человека, мужественного в страданиях и в борьбе.

Второй том («Бунт», «Ярмарка на площади») — единая по своему замыслу история бунта, ристалище, на котором юный Зигфрид, простодушный, нетерпимый и необузданный, вступает в схватку с ложью, разъедающей как общество, так и искусство того времени, и, подобно Дон-Кихоту, разившему своим копьем погонщиков мулов, алькальдов и ветряные мельницы, он разит все и всяческие Ярмарки на площади — в Германии и во Франции.

Третий том («Антуанетта», «В доме», «Подруги»), овеянный атмосферой нежности и душевной сосредоточенности, служит контрастом к предыдущей части с ее иступленным энтузиазмом и ненавистью и звучит, как элегическая песнь во славу Дружбы и чистой Любви.

И, наконец, четвертый том («Неопалимая купина», «Грядущий день») есть, по сути, великое Испытание в середине жизненного пути, картина разбушевавшихся Сомнений и опустошительных страстей, душевных бурь, которые угрожают снести все и разрешаются безмятежно ясным финалом при первом блеске невиданной Зари.

Каждая книга романа, впервые обнародованного в журнале «Двухнедельные тетради» (февраль 1904 — октябрь 1912 гг.), имела эпиграфом следующую надпись, которую обычно высекали на постаменте статуи святого Христофора, стоящей в нефе готических соборов:

Эти слова выражали сокровенную надежду автора, что его Жан-Кристоф станет для читателей тем, кем он был для меня самого: верным спутником и проводником во всех испытаниях.

Испытания выпали на долю всех; и автор не обманулся в своих надеждах, как о том свидетельствуют отклики со всех концов мира. Автор и сейчас выражает все ту же надежду. Ныне, когда разразились новые бури, которым еще предстоит греметь и греметь, пусть Кристоф тем более остается другом, сильным и верным, способным вдохнуть радость жизни и любви, — вопреки всему.

Ромен Роллан

Париж, 1 января 1921 г.

Книга первая

ЗАРЯ

Перевод О. Холмской

Часть первая

Глухо доносится шум реки, протекающей возле дома. Дождь стучит в окна — сегодня он льет с самого утра. По запотевшему надтреснутому стеклу ползут тяжелые капли. Тусклый, желтоватый свет дня угасает за окном. В комнате тепло и душно.

Новорожденный беспокойно зашевелился в колыбели. Старик еще на пороге снял свои деревянные башмаки, но половица все же хрустнула под его ногой, и ребенок начинает кряхтеть. Мать заботливо склоняется к нему со своей постели, и дедушка спешит ощупью зажечь лампу, чтобы ребенок, проснувшись, не испугался темноты. Маленькое пламя озаряет обветренное, красное лицо старого Жан-Мишеля, его щетинистую седую бороду, насупленные брови и живые, острые глаза. Он делает шаг к колыбели, шаркая по полу толстыми синими носками. От его плаща пахнет дождем. Луиза поднимает руку — не надо, чтобы он подходил близко! У нее очень светлые, почти белые волосы; осунувшееся кроткое лицо усыпано веснушками, полураскрытые бледные и пухлые губы робко улыбаются; она не отводит глаз от ребенка — а глаза у нее голубые, тоже очень светлые, словно выцветшие, с узкими, как две точки, зрачками, но исполненные бесконечной нежности…

Ребенок проснулся и начинает плакать. Мутный взгляд его блуждает. Как страшно! Тьма — и внезапно во тьме яркий, резкий свет лампы; странные, смутные образы осаждают едва отделившееся от хаоса сознание; еще объемлет его со всех сторон душная колышущаяся ночь; и вдруг в бездонном мраке, как слепящий сноп света, возникают не испытанные дотоле острые ощущения; боль вонзается в тело, плывут какие-то призраки, огромные лица склоняются над ним, чьи-то глаза сверлят его, впиваются в него — и нельзя понять, что это такое… У него нет даже сил кричать, он оцепенел от страха, глаза широко открыты, рот разинут, дыхание вырывается с хрипом. Вздутое припухшее личико морщится, складываясь в гримаски, жалкие и смешные… Кожа на лице и руках у него темная, почти багровая, в коричневатых пятнах…