Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич - Страница 87

Вот с этой загадкой он и вернулся из командировки, да и сейчас думал над ней. Неблагодарность девушек глубоко его задела. Он знал, что жизнь сложней, чем понимает её прямолинейный прямодушный отец, – но вот она оказывалась и ещё гораздо сложней. Что ж должен был Юра? – не щадить их? Или ничего не говорить, не замечать этих переклеенных марок? Но для чего тогда вся его работа?

Отец не спрашивал больше – и Юра охотно помалкивал.

Отец же по этой ещё одной историйке, пошедшей прахом из неумелых рук, окончательно вывел, что если с детства нет в человеке хребта, то и не будет. На родного сына сердиться трудно, а – жаль его очень, досадно.

Кажется, они пересидели, Павел Николаевич в ногах стал зябнуть, да и очень уже тянуло лечь. Он дал себя поцеловать, отпустил Юру и пошёл в палату.

А в палате вёлся оживлённый общий разговор. Главный оратор был, правда, без голоса: тот самый философ-доцент, представительный, как министр, когда-то нахаживавший к ним в палату, а с тех пор прошедший операцию горла и на днях переведенный из хирургической в лучевую второго этажа. В горле, в самом заметном месте, впереди, у него была вставлена какая-то металлическая штучка вроде зажима пионерского галстука. Доцент этот был воспитанный и располагающий человек, и Павел Николаевич всячески старался его не обидеть, не показать, как передёргивает его эта пряжка в горле. Для того чтобы говорить полуслышным голосом, философ всякий раз теперь накладывал на неё палец. Но говорить он любил, привык, и после операции пользовался возвращённой возможностью.

Он стоял сейчас посреди палаты и глухо, но громче шёпота, рассказывал о натащенных в дом гарнитурах, статуях, вазах, зеркалах каким-то бывшим крупным интендантом, сперва это всё навезшим из Европы, а потом докупавшим по комиссионным магазинам, на продавщице которого и женился.

– С сорока двух лет на пенсии. А лоб! – дрова бы колоть. Руку за полу шинели всунет и ходит как фельдмаршал. И сказать, что доволен жизнью? Нет, не доволен: грызёт его, что в Кисловодске у его бывшего командующего армией дом – из десяти комнат, истопник свой и две автомашины.

Павел Николаевич нашёл этот рассказ несмешным и неуместным.

И Шулубин не смеялся. Он так на всех смотрел, будто ему спать не давали.

– Смешно-то смешно, – отозвался Костоглотов из своего нижнего положения, – а как…

– А вот когда? на днях фельетон был в областной газете, – вспомнили в палате, – построил особняк на казённые средства и разоблачён. Так что? Признал свою ошибку, сдал детскому учреждению – и ему поставили на вид, не судили.

– Товарищи! – объяснил Русанов. – Если он раскаялся, осознал и ещё передал детскому дому – зачем же обязательно крайнюю меру?

– Смешно-то смешно, – вытягивал своё Костоглотов, – а как вы это всё философски объясните?

Доцент развёл одной рукой, другую держал на горле:

– Остатки буржуазного сознания.

– Почему это – буржуазного? – ворчал Костоглотов.

– Ну а какого же? – насторожился и Вадим. Сегодня у него как раз было настроение читать, так затевали склоку на всю палату.

Костоглотов приподнялся из своего опущенного положения, подтянулся на подушку, чтоб лучше видеть и Вадима и всех.

– А такого, что это – жадность человеческая, а не буржуазное сознание. И до буржуазии жадные были, и после буржуазии будут!

Русанов ещё не лёг. Сверху вниз, наставительно сказал Костоглотову:

– В таких случаях если покопаться – всегда выяснится буржуазное соцпроисхождение.

Костоглотов мотнул головой как отплюнулся:

– Да ерунда это всё – соцпроисхождение!

– То есть – как ерунда?! – за бок схватился Павел Николаевич, кольнуло. Такой наглой выходки он даже от Оглоеда не ожидал.

– То есть – как ерунда? – в недоумении поднял чёрные брови Вадим.

– Да так вот, – ворчал Костоглотов, и ещё подтянулся, уже полусидел. – Натолкали вам в голову.

– Что значит – натолкали? Вы за свои слова – отвечаете? – пронзительно вскричал Русанов, откуда и силы взялись.

– Кому это – вам? – Вадим выровнял спину, но так же сидел с книжкой на ноге. – Мы не роботы. Мы ничего на веру не принимаем.

– Кто это – вы? – оскалился Костоглотов. Косма у него висела.

– Мы! Наше поколение.

– А чего ж соцпроисхождение приняли? Ведь это не марксизм – а расизм.

– То есть ка-ак?! – почти взревел Русанов.

– Вот та-ак! – отревел ему и Костоглотов.

– Слушайте! Слушайте! – даже пошатнулся Русанов и движень ями рук всю комнату, всю палату сзывал сюда. – Я прошу свидетелей! Я прошу свидетелей! Это – идеологическая диверсия!!

Тут Костоглотов живо спустил ноги с кровати, а двумя локтями с покачиванием показал Русанову один из самых неприличных жестов, ещё и выругался площадным словом, написанным на всех заборах:

– …вам, а не идеологическая диверсия! Привыкли… иху мать, как человек с ними чуть не согласен – так идеологическая диверсия!!

Обожжённый, оскорблённый этой бандитской наглостью, омерзительным жестом и руганью, Русанов задыхался и поправлял соскочившие очки. А Костоглотов орал на всю палату и даже в коридор (так что и Зоя в дверь заглянула):

– Что вы как знахарь кудахчете – «соцпроисхождение, соцпроисхождение»? В двадцатые годы знаете как говорили? – покажите ваши мозоли! А отчего ваши ручки такие белые да пухлые?

– Я работал, я работал! – восклицал Русанов, но плохо видел обидчика, потому что не мог наладить очков.

– Ве-ерю! – отвратительно мычал Костоглотов. – Ве-ерю! Вы даже на одном субботнике сами бревно поднимали, только посередине становились! А я, может быть, сын купеческий, третьей гильдии, а всю жизнь вкалываю, и вот мои мозоли, смотрите! – так я что, буржуй? Что у меня от папаши – эритроциты другие? лейкоциты? Вот я и говорю, что ваш взгляд не классовый, а расовый. Вы – расист!

Тонко вскрикивал несправедливо оскорблённый Русанов, быстро возмущённо говорил что-то Вадим, но не поднимаясь, и философ укоризненно качал посадистой большой головой с холеным зачёсом – да где уж было услышать его больной голос!

Однако подобрался к Костоглотову вплотную и, пока тот воздуху набирал, успел ему нашептать:

– А вы знаете такое выражение – «потомственный пролетарий»?

– Да хоть десять дедов у него будь пролетариев, но сам не работаешь – не пролетарий! – разорялся Костоглотов. – Жадюга он, а не пролетарий! Он только и трясётся – пенсию персональную получить, слышал я! – И, увидя, что Русанов рот раскрывает, лепил ему и лепил: – Вы и любите-то не родину, а пенсию! Да пораньше, лет в сорок пять! А я вот ранен под Воронежем, и шиш имею да сапоги залатанные – а родину люблю! Мне вот по бюллетеню за эти два месяца ничего не заплатят, а я всё равно родину люблю!

И размахивал длинными руками, едва не достигая Русанова. Он внезапно раздражился и вошёл в клокотанье этого спора, как десятки раз входил в клокотанье тюремных споров, откуда и подскакивали к нему сейчас когда-то слышанные фразы и аргументы, может быть от людей уже не живых. У него вгорячах даже сдвинулось в представлении, и эта тесная замкнутая комната, набитая койками и людьми, была ему как камера, и потому он с лёгкостью матюгался и готов был тут же и драться, если понадобится.

И, почувствовав это – что Костоглотов сейчас и по лицу смажет, дорого не возьмёт, – под его яростью и напором Русанов сник и смолк. Но глаза у него были разозлённые догоряча.

– А мне не нужна пенсия! – свободно докрикивал Костоглотов. – У меня вот нет ни хрена – и я горжусь этим! И не стремлюсь! И не хочу иметь большой зарплаты – я её презираю!

– Тш-ш! Тш-ш! – останавливал его философ. – Социализм предусматривает дифференцированную систему оплаты.

– Идите вы со своей дифференцированной! – бушевал Костоглотов. – Что ж, по пути к коммунизму привилегии одних перед другими должны увеличиваться, да? Значит, чтобы стать равными, надо сперва стать неравными, да? Диалектика, да?