Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич - Страница 83

Лев Леонидович успел уже сесть на табуретку за единственный тут стол посреди комнаты, сесть боком, как не садятся надолго, но уже писал что-то.

– Да? – поднял он голову, как будто и не удивясь, но и так же всё занято, обдумывая, что писать дальше.

Всегда всем некогда! Целые жизни надо решать в одну минуту.

– Простите, Лев Леонидович, – Костоглотов старался как можно вежливей, как только у него выходило. – Я знаю: вам некогда. Но совершенно не у кого, кроме вас… Две минуты – вы разрешите?

Хирург кивнул. Он думал о своём, это видно.

– Вот мне дают курс гормонотерапии по поводу… инъекции синэстрола внутримышечно, в дозе… – Приём Костоглотова и гордость его была в том, чтобы с врачами разговаривать на их языке и с их точностью – этим претендуя, что и с ним будут говорить откровенно. – Так вот меня интересует: действие гормонотерапии – накопительно или нет?

Дальше уже не от него зависели секунды, и он стоял молча, глядя на сидящего сверху и потому как бы горбясь при своей долговязости.

Лев Леонидович наморщил лоб, переносясь.

– Да нет, считается, что не должно, – ответил он. Но это не прозвучало окончательным.

– А я почему-то ощущаю, что – накопительно, – добивался Костоглотов, будто ему того хотелось или будто уже и Льву Леонидовичу не очень веря.

– Да нет, не должно, – всё так же не категорично отвечал хирург, потому ли, что не его это была область, или он так и не успел переключиться.

– Мне очень важно понять, – Костоглотов смотрел и говорил так, будто он угрожал, – после этого курса я совсем потеряю возможность… ну… относительно женщин?.. Или только на определённый период? Уйдут из моего тела эти введенные гормоны? или навсегда останутся?.. Или, может быть, через какой-то срок эту гормонотерапию можно переиграть – встречными уколами?

– Нет, этого не советую. Нельзя. – Лев Леонидович смотрел на чёрно-косматого больного, но в основном видел его интересный шрам. Он представлял себе этот порез в свежем виде, как бы только что привезенный в хирургическое, и что надо было бы делать. – А зачем это вам? Не понимаю.

– Как не понимаете? – Костоглотов не понимал, чего тут можно не понимать. Или просто, верный своему врачебному сословию, этот дельный человек тоже лишь склоняет больного к смирению? – Не понимаете?

Это уже выходило и за две минуты и за отношения врача с больным, но Лев Леонидович именно с той незаносчивостью, которую сразу заметил в нём Костоглотов, внезапно сказал как старому другу, пониженным неслужебным голосом:

– Слушайте, да неужели в бабах весь цвет жизни?.. Ведь это всё ужасно приедается… Только мешает выполнить что-нибудь серьёзное.

Он сказал вполне искренне, даже утомлённо. Он вспоминал, что в самую важную минуту жизни ему не хватило напряжения, может быть, именно из-за этой отвлекающей траты сил.

Но не мог его понять Костоглотов! Олег не мог сейчас вообразить такое чувство приевшимся! Его голова качалась пусто влево и вправо, и пусто смотрели глаза.

– А у меня ничего более серьёзного в жизни не осталось.

Но нет, не был запланирован этот разговор распорядком онкологической клиники! – не полагалось консультационных размышлений над смыслом жизни, да ещё с врачом другого отделения! Заглянула и сразу вошла, не спрашивая, та маленькая хрупкая хирургичка, на высоких каблучках, вся покачивающаяся при ходьбе. Она не останавливаясь прошла ко Льву Леонидовичу, очень близко, положила перед ним на стол лабораторный листок, сама прилегла к столу (Олегу издали казалось – вплотную ко Льву Леонидовичу) и, никак его не называя, сказала:

– Слушайте, у Овдиенко десять тысяч лейкоцитов.

Рассеянный рыжий дымок её отвеявшихся волос парил перед самым лицом Льва Леонидовича.

– Ну и что ж? – пожал плечами Лев Леонидович. – Это не говорит о хорошем лейкоцитозе. Просто у него воспалительный процесс, и надо будет подавить рентгенотерапией.

Тогда она заговорила ещё и ещё (и, право же, плечиком просто прилегая к руке Льва Леонидовича!). Бумага, начатая Львом Леонидовичем, лежала втуне, перепрокинулось в пальцах бездействующее перо.

Очевидно, Олегу нужно было выйти. Так на самом интересном месте прервался разговор, давно затаённый.

Анжелина обернулась, удивляясь, зачем ещё Костоглотов тут, но повыше её головы посмотрел и Лев Леонидович – немножко с юмором. Что-то неназовимое было в его лице, отчего Костоглотов решился продолжать:

– А ещё, Лев Леонидович, я хотел вас спросить: слышали вы о берёзовом грибе, о чаге?

– Да, – подтвердил тот довольно охотно.

– А как вы к нему относитесь?

– Трудно сказать. Допускаю, что некоторые частные виды опухолей чувствительны к нему. Желудочные, например. В Москве сейчас с ним с ума сходят. Говорят, в радиусе двести километров весь гриб выбрали, в лесу не найдёшь.

Анжелина отклонилась от стола, взяла свою бумажку и с выражением презрения, всё так же независимо (и очень приятно) покачиваясь на ходу, ушла.

Ушла, но увы – и первый разговор их уже был расстроен: сколько-то на вопрос было отвечено, а вернуться обсуждать, что же вносят женщины в жизнь, было неуместно.

Однако этот лёгко-весёлый взгляд, промелькнувший у Льва Леонидовича, эта очень неограждённая манера держаться открывали Костоглотову задать и третий приготовленный вопрос, тоже не совсем пустячный.

– Лев Леонидович! Вы простите мою нескромность, – косо тряхнул он головой. – Если я ошибаюсь – забудем. Вы… – он тоже снизил голос и одним глазом прищурился, – там, где вечно пляшут и поют, – вы… не были?

Лев Леонидович оживился:

– Был.

– Да что вы! – обрадовался Костоглотов. Вот когда они были в равных! – И по какой же статье?

– Я – не по статье. Я – вольный был.

– Ах, во-ольный! – разочаровался Костоглотов.

Нет, равенства не выходило.

– А – по чему вы угадали? – любопытствовал хирург.

– По одному словечку: «раскололся». Нет, кажется, и «заначка» вы сказали.

Лев Леонидович смеялся:

– И не отучишься.

Равные не равные, но уже было у них гораздо больше единства, чем только что.

– И долго там были? – безцеремонно спрашивал Костоглотов. Он даже распрямился, даже не выглядел дохло.

– Да годика три. После армии направили – и не вырвешься.

Он мог бы этого не добавлять. Но – добавил. Вот служба! – почётная, благородная, но почему порядочные люди считают нужным оправдываться в ней? Где-то всё-таки сидит в человеке этот неискоренимый индикатор.

– И – кем же?

– Начальником санчасти.

Ого! То же, что мадам Дубинская, – господин жизни и смерти. Но та бы не оправдывалась. А этот – ушёл.

– Так вы до войны успели мединститут кончить? – цеплялся Костоглотов новыми вопросами, как репейник. Ему это и не нужно было, а просто пересыльная привычка: в несколько минут, от хлопка до хлопка дверной кормушки, обозреть целую жизнь прохожего человека. – Какого ж вы года?

– Нет, я после четвёртого курса зауряд-врачом пошёл, добровольно, – поднялся Лев Леонидович от своей недописанной бумаги, заинтересованно подошёл к Олегу и пальцами стал прокатывать, прощупывать его шрам. – А это – оттуда?

– Ум-гм.

– Хорошо заделали… Хорошо. Заключённый врач делал?

– Ум-гм.

– Фамилию не помните? Не Коряков?

– Не знаю, на пересылке было. А Коряков – по какой статье сидел? – уже цеплялся Олег и к Корякову, спеша и его выяснить.

– Он сидел за то, что отец его был – полковник царской армии.

Но тут вошла сестра с японскими глазами и белой короной – звать Льва Леонидовича в перевязочную. (Первые перевязки своих операционных он смотрел всегда сам.)

Костоглотов ссутулился опять и побрёл по коридору.

Ещё одна биография – пунктиром. Даже две. А остальное можно довообразить. Как по-разному туда приходят… Нет, не это, вот что: лежишь в палате, идёшь по коридору, гуляешь по садику – рядом с тобой, навстречу тебе человек как человек, и ни ему, ни тебе не приходит в голову остановить, сказать: «А ну-ка, лацкан отверни!» Так и есть, знак тайного ордена! – был, касался, содействовал, знает! И – сколько же их?! Но – немота одолевает всякого. И – ни о чём не догадаешься снаружи. Вот запрятано!