Рукопись в кожаном переплете - Астахов Евгений Евгеньевич - Страница 8

Петр Васильевич откашлялся и обвел всех нас внимательным взглядом.

— Я хочу предупредить вас, друзья, — сказал он. — Рукописи этой несколько сот лет. Написана она в виде дневника или автобиографии, что ли. И одновременно в ней много различных отступлений, не относящихся непосредственно к личности самого автора. Поэтому я составил что-то вроде конспекта и буду не просто переводить рукопись Энрике Гомеса, а пересказывать ее так, чтобы она была и понятнее вам и, — он приподнял тяжелый кожаный том, — покороче, что ли. — Петр Васильевич отодвинул в сторону рукопись, раскрыл лежащую перед ним общую тетрадку, еще раз откашлялся и начал читать:

«Меня зовут Энрике Мартинес Гомес. Я родился на Кубе в 1565 году. Мой дед Панфило Гомес шестнадцатилетним юношей отплыл вместе с адмиралом Христофором Колумбом 3 августа 1492 года из порта Палос. Он был зачислен на каравеллу «Нинья», которой командовал славный капитан Висент Яньес Пинсон.

Спустя три месяца и девять дней адмирал бросил якорь близ острова Гуанагани. А 28 октября в утренней дымке теплого и мелкого моря ему открылась зеленая страна. Первую свою гавань у этого острова Колумб назвал «Садами королевы». Это была моя родина — Куба, или, как назвал ее Колумб, — Фернандина. Видимо, эта страна всегда была прекрасной, потому что, ступив впервые на берег, Колумб воскликнул: «Это самая красивая земля, которую когда-либо видели глаза человека»[2].

Через несколько месяцев, когда адмирал собрался в обратный путь, на острове Эспаньола[3], что близ Кубы, он решил оставить отряд первых колонистов. В числе их находился мой дед. Но сильны были молитвы его матушки, благочестивой доньи Терезы. Им вняла святая дева, и в самый последний момент мой дед был возвращен на борт «Ниньи» и вскоре вновь увидел благословенное небо родной Кастилии. А первые колонисты Эспаньолы не увидели его. Все они были перебиты в схватках с индейцами, жившими на острове.

Осенью 1493 года мой дед вновь отплыл от родных берегов, на этот раз из Севильи, на одном из семнадцати больших кораблей, составлявших новый флот адмирала Колумба, вице-короля Вест-Индии. Больше он никогда уже не ступал на скалистые берега своей родины. Он остался в главной колонии Нового Света, в городе Санто-Доминго, основанном врачом адмирала, славным Бартоломеем Колоном.

Дед честно и храбро служил во славу сына и наследника адмирала, вице-короля Диего Колона, а позже его друга и приспешника Диего Веласкеса. Вместе с ним он отправился на Кубу, где Веласкес создал несколько колоний и, укрепившись на острове, предал своего высокого покровителя и стал полновластным хозяином новых земель.

В августе 1519 года дед отправился вместе с людьми Фернандо Кортеса искать новые земли для испанской короны. Четыреста испанцев, двести индейцев, шестнадцать лошадей, четырнадцать орудий и много боевых собак было погружено на одиннадцать каравелл. Так начался великий поход Кортеса к берегам Мексиканского царства. Дед привез из этого похода только шрамы, желтую лихорадку и горечь, ту самую, которая накапливается в сердце человека, когда он видит слишком много несправедливо пролитой крови. Дед вышел живым из страшной битвы, получившей название «Грустной ночи», на которой легли две трети объединенного войска Кортеса и де Нарваэса. Дед голодал в осажденном Теночтитлане, побывал в плену у индейцев, и только заступничество святой девы спасло его от ужасной смерти на каменном жертвеннике, у ног золотого идола Дорадо.

Дед вернулся на Кубу таким же бедняком, каким и отплыл с нее. Он был солдатом, а не вором. Он служил своему королю, а не золотому дьяволу. Он ничего не получил за это. Все золото, добытое в походах, досталось испанскому двору, королевским наместникам и алькальдам[4] Вест-Индийских колоний.

Дед взял себе в жены девушку из индейского племени ароваков. Ароваки были рослые и добродушные люди, с темно-бурой кожей и черными прямыми волосами. Они славились как искусные рыбаки и мореходы. Вскоре родился мой отец…

Года за два до похода Фернандо Кортеса на Кубу прибыли первые суда с черным товаром.

Негров везли с берегов Западной Африки и продавали богатым колонистам в рабство. Дело в том, что на Кубе нашли золото, а позже стали разводить плантации сахарною тростника. Индейцы-ароваки не выдерживали тяжелого труда в рудниках и в поле. Они вымирали.

Испанцы пробовали завозить в колонии индейцев других племен: караибов и чибчасов. Но и они оказывались немногим более выносливыми. И тогда испанцы принялись еще за одно черное дело — торговлю живым товаром.

Мой отец работал на золотых рудниках, а когда запасы золота иссякли, он рубил сахарный тростник на бескрайних плантациях алькальда дона Христобаля Форменаса.

Моего отца уже не считали испанцем.

— У тебя красная рожа, — говорил ему алькальд. — И оттого, что твой отец дрался вместе с адмиралом Кортесом и даже служил под знаменами первого вице-короля, она не становится бледнее.

Мой отец женился на негритянке. Он купил ее у одного негодяя за две унции золотого песка.

Потом появился на свет я, Энрике Мартинес Гомес, человек с острова Куба.

Мне хочется сказать о том, какой это чудесный остров. Может быть, самый прекрасный остров на земле. Когда я пишу эти строки, за моими плечами стоит очень длинная вереница лет. Половину из них я провел в скитаниях. Я видел много стран: холодных и жарких, безлюдных и оживленных, радостных и угрюмых. Я был на родине своих предков в Испании, где под погребальный звон колоколов сжигали на кострах живых людей. Но все это было позже. А сначала я жил на своей родине, на прекрасном острове, омываемом теплыми волнами ласкового моря.

Я не был избалован, я не знал богатства, так же, как мой отец и мой дед. Роскошь, золото и власть — они шли рука об руку с убийствами и грабежом, с торговлей рабами, обманом и предательством. Вот поэтому мы и жили бедно.

Мы были свободными людьми, над нами не свистел кнут надсмотрщика. Нас не могли бить сеньоры без риска получить удар за удар. Мы были свободны, хотя и не всегда сыты. Порой чашка маниоки и кусок рыбы были мне и обедом, и ужином.

Вечером, когда красный шар солнца опускался за край моря, мы, сидя на порогах своих хижин, пели песни. То протяжные, то веселые песни нашего острова. В них звучали торжественные и печальные мелодии старинных испанских серенад времен первого адмирала, и тягучие индейские напевы, и буйные звуки боевых африканских песен. Все было в них. Это были песни трех стран света: Европы, Америки и Африки, и моя маленькая Куба находилась в середине, словно была сердцем этих трех великих континентов.

Даже молодой алькальд Педро Форменас, сын старика Кристобаля, слушал эти песни, стоя на крепостной стене, которой была обнесена его громадная и мрачная усадьба.

Вечер принадлежал песне, короткая ночь — сну, а день — слезам и поту. Тысячи негров от самой ранней зари и до заката работали на плантациях Форменаса.

Каждый раз, выплачивая мне заработанные мною песо, алькальд говорил:

— Какого дьявола ты гнешь спину на плантации? Неужели ты думаешь, что я рассыпал по всей земле золотой песок и ты найдешь его крупинки, ползая по ней? Вот все твои находки, — и он звякал несколькими песо, подбрасывая их на ладони. — Ты мог бы иметь в пять, даже в десять раз больше. Ты здоровый и ловкий парень, у тебя крепкие кулаки и зоркие глаза. Иди ко мне в надсмотрщики, будешь у меня первым майордомо[5]. Это не так уж плохо. Верно, парень?

— Нет, сеньор, — отвечал я ему. — Я человек, а не собака. Не мое дело сторожить таких же людей, как и я.

— А ла гран пута![6] — ругался взбешенный моим упорством алькальд. — Тебе предлагают быть майордомо у негров, а не у людей, черт побери!