На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии - Синдаловский Наум Александрович - Страница 44

В настоящее время Государственная инспекция по охране памятников в очередной раз переименована и теперь называется Комитетом по Государственному использованию и охране памятников (КГИОП). Как отнесется к нему общественность и превратится ли новая труднопроизносимая аббревиатура в очередное ругательство, покажет время.

В XVIII веке участок вдоль современного Загородного проспекта от Звенигородской улицы до Московского проспекта был выделен под строительство светлиц для офицеров и казарм для рядовых Семеновского полка. Их строили вдоль пробитых в заболоченном лесу линий-просек. Уже тогда весь этот район стали называть «Семенцами», а чуть позже появились и первые конкретные адреса семеновцев. Они были шуточными: «В Семеновском полку, на уголку, в пятой роте, на Козьем болоте» или: «В сам-Петербурге, в Семеновском полку, дом плесивый, фундамент соломенный, хозяин каменный, номер 9».

В середине XIX века деревянные казармы Семеновского полка заменили каменными, а линии превратили в улицы, которые постепенно начали застраиваться обывательскими домами. Тогда же они были названы по городам Московской губернии, откуда полк был переведен в Петербург. Так появились Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая улицы. Традиция тематического, то есть единообразного, посвященного одной теме, наименования улиц в Петербурге давняя. Первым опытом в этом смысле можно считать линии Васильевского острова. Но если улицы не обозначены порядковыми номерами, запомнить их имена и определить, какая улица за какой следует, не так-то просто.

Выход был найден с помощью древнегреческой богини памяти Мнемозины. В Петербурге возникло первое мнемоническое правило. Достаточно было произнести: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины», и по первым буквам слов этой замечательной абракадабры в памяти легко восстанавливались и названия улиц, и порядок их следования друг за другом. Опыт оказался настолько плодотворным, что вскоре появились дворовые, правда, не претендующие на появление в печати варианты: «Разве Можно Верить Пустым Словам Б…» и более драматический: «Разве Можно Верить Подлому Сердцу Б…».

Казалось бы, какие еще варианты могут дать названия всего шести улиц между Витебским вокзалом и станцией метро «Технологический институт». Но вот еще один, предложенный низовой культурой в самые последние годы: «Разве Можно Верить Пустым Словам Большевиков». Впрочем, не исключено, что этот «диссидентский» вариант родился давно, еще в советские времена, когда фольклор по определению был одной из форм общественного протеста против тоталитарного режима. Он был в подполье. И потому в то время мы его не сразу услышали.

Как правило, так говорят либо о вздорных журналистских сообщениях, либо о чем-то совершенно неправдоподобном, бредовом, обнаруживающем полное незнакомство с предметом. Фольклорная традиция считает, что этот фразеологизм связан с коротким петербургским периодом жизни известного французского писателя Александра Дюма-отца. Автор всемирно известных исторических приключенческих романов «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Королева Марго», «Граф Монте-Кристо» и других был хорошо известен в Петербурге. С 1829 года его пьесы регулярно шли на сцене столичных театров. Театральная и литературная критика писала о нем с восхищением и восторгом. Все это навело Дюма на мысль получить русский орден из рук самого русского царя. Однако из этой авантюрной затеи ничего не вышло. К тому времени во Франции вышел его роман на русскую тему «Учитель фехтования». Он был посвящен восстанию 1825 года на Сенатской площади. В романе Дюма не очень одобрительно отозвался о Николае I. Его сочувствие оказалось полностью на стороне восставших. Оказалось, что император был об этом неплохо осведомлен. Поэтому приезд писателя в Петербург стал возможным только после смерти Николая I.

А. Дюма. Литография де Мотта с портрета А. Девериа. 1830 г.

Дюма приехал по частному приглашению графа Г. А. Кушелева-Безбородко и жил на его даче на Полюстровской набережной. Отсюда он регулярно отправлял корреспонденцию на родину. Этому обстоятельству русская образная лексика и обязана «Развесистой клюквой». Согласно легенде, такая фраза, мгновенно ставшая крылатой в обеих столицах — и в Петербурге, и в Париже, — однажды сорвалась с легкого пера Александра Дюма-отца, снабдившего очередное письмо во Францию этаким эпическим зачином: «Сижу под сенью величественной клюквы…».

В 1903 году духовному лидеру русского православия отцу Иоанну Кронштадтскому был представлен крестьянин Тобольской губернии Григорий Ефимович Новых. Распутиным он назвался позже; тем не менее существует легенда, что проницательный Иоанн, заметив, что в Григории есть «искра истинной веры» и что-то такое, что дает возможность, как он выразился, «почувствовать его присутствие», будто бы добавил: «Смотри, чтобы твое имя не отразилось на твоем будущем». И как в воду глядел. И без того достаточно говорящая фамилия Распутина в фольклоре приобрела форму аббревиатуры, которая с особым удовольствием расшифровывалась обывателями: «Романова Александра Своим Поведением Уничтожила Трон Императора Николая». Так фольклор связал в одно целое имя императрицы Александры Федоровны с именем политического авантюриста Григория Распутина.

Дочь великого герцога Гессен-Дармштадтского Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатрисса стала женой наследника русского престола Николая Александровича, будущего императора Николая II 14 ноября 1894 года. При обязательном в подобных случаях обряде перехода в православие она получила русское имя Александра Федоровна. Волею судьбы, едва ступив на российскую землю, она сразу же стала объектом сплетен и пересудов. Случилось так, что она приехала в Ливадию, когда Александр III уже умирал, а венчались молодые через неделю после его похорон. Более того, ей пришлось сопровождать гроб с телом покойного из Крыма, через всю Россию, в Петербург. А в столице от Николаевского вокзала до Петропавловского собора она была вынуждена идти за катафалком, даже не подозревая того, что обыватели восприняли это как недобрый знак. Суровая, молчаливая толпа тысячами глаз всматривалась в свою будущую императрицу, старухи шептали: «Она пришла к нам за гробом. Она принесет нам несчастье».

Николай II с женой Александрой Федоровной. Фото 1894 г.

Неприязнь общества к Александре Федоровне с каждым годом все больше усиливалась и обострялась. Одна за другой в царской семье рождались девочки: первая, вторая, третья, четвертая. Над императрицей будто бы тяготело некое «зловещее предсказание», относящееся к судьбе ее детей, сделанное саровским отшельником Серафимом еще деду Николая II Александру II. Смысла этого предсказания никто не знал, потому что даже Александр II в свое время ужаснулся ему и решил скрыть его от близких. Но в народе об этом пересказывали, а впоследствии связали его с тем, что Александра Федоровна пренебрегла старинным обычаем, издавна существовавшим в царской семье: невеста перед венцом должна заехать в Казанский собор и помолиться. Иначе это грозит ей или бесплодием, или рождением одних девочек. Александра Федоровна не заехала, а когда ей напомнили об этом, рассмеялась. Между тем угроза старого предания с неумолимой жестокостью сбывалась. В конце концов императрица не выдержала. Она стала набожной.