На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии - Синдаловский Наум Александрович - Страница 35

Известно, что по своему характеру император Николай II был более предназначен для частной, семейной жизни, нежели для общественной или государственной службы. Он отличался домашней простотой, верностью семейным традициям, скромностью в общении и искренней преданностью в любви. Но именно личная жизнь Николая II была окрашена в тона драматизма, безысходности и мрачного пессимизма. Причиной этого, среди прочего, были два обстоятельства, связанные с женой императора Александрой Федоровной. Первое заключалось в том, что беззаветная и искренняя любовь Николая II к своей супруге вступала в неразрешимое противоречие с чувством неприязни и даже ненависти, которые испытывало к ней практически все русское общество, начиная с ближайшего окружения царя и кончая простым народом. Это обстоятельство в значительной степени вытекало из другого: у царственных супругов рождались только девочки, в то время как страна ожидала от монарха законного наследника престола. Традиционно считалось, что именно в этом состоит одна из его основных государственных обязанностей. В этом смысле перенос вины с супруги на отца ожидаемого наследника был неизбежен. Он был заложен в многовековых традициях христианской религии. Достаточно вспомнить евангельское: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…» и т. д.

Можно только догадываться, сколь велики были внутренние переживания Николая II. Они не изгладились даже после рождения долгожданного царевича Алексея. А тут еще питерские остроумцы с нескрываемой насмешкой из уст в уста передавали издевательскую выдумку: «ОТМАХАЛ», зашифровывая в этой несложной аббревиатуре имена всех его детей (Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, Алексей). Неисправимые зубоскалы не забыли при этом даже об одном выкидыше, случившемся у Александры Федоровны. Они обозначили его литерой «X». Надо сказать, что корни этой обидной аббревиатуры вполне невинные. Как известно, дочери Николая II были так дружны и неразлучны друг с другом, что даже праздничные поздравления родителям подписывали одним, придуманным ими общим именем ОТМА. (Все литеры этой милой аббревиатуры обозначали первые буквы имен сестер — Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии.) Так что до уничижительного ОТМАХАЛ было совсем недалеко.

Судьба всех без исключения детей Николая II и Александры Федоровны сложилась трагически: вместе со своими родителями они были расстреляны большевиками в 1918 году в Екатеринбурге, в доме инженера Ипатьева. Некоторые из них продолжают жить в петербургском городском фольклоре. Память о старшей дочери Ольге сохранилась в микротопониме «Ольгинская петля». Так в Петербурге называют трамвайное кольцо, проложенное в 1910-х годах на Среднем проспекте Васильевского острова у современного здания научно-исследовательского Геологического института. Происхождение этого названия восходит к истории строительства Детского приюта трудолюбия на углу Среднего проспекта и 23-й линии. Трехэтажное кирпичное здание приюта возводилось в 1899–1900 годах по проекту архитектора М. Ф. Гейслера. Приют был назван именем святой Ольги в честь великой княгини Ольги Николаевны. Ее имя сохранилось и в современном фольклорном названии дома № 80 по Среднему проспекту, где в свое время находился приют. Местные жители его и сегодня называют «Ольгинским домом».

Памятью о ее младшей сестре Татьяне служит название железнодорожной станции в Гатчине. Она была устроена на окраине города, на территории деревни Малая Гатчина в годы Первой мировой войны и названа по имени второй дочери императора Николая II великой княжны Татьяны Николаевны, родившейся в 1897 году. Во время войны Татьяна много времени отдавала благотворительности. Широкой известностью пользовались так называемые кружечные сборы, организованные ею в Петербурге в пользу раненых солдат.

В современной Гатчине бытует легенда, что призрак Татьяны Николаевны часто появляется на железнодорожной станции ее имени. Женщина в длинном платье бродит по платформе и восклицает: «Как все изменилось!»

Наиболее загадочной оказалась посмертная жизнь младшей дочери Николая II Анастасии. Вскоре после расстрела царской семьи в Европе появилась очень похожая на Анастасию женщина, которая выдавала себя за дочь императора Николая II. Родилась легенда о том, что Анастасии чудом удалось избежать смерти. Она будто бы спаслась и через некоторое время объявилась в Германии. Сходство этой очевидной самозванки с подлинной Анастасией было столь велико, что многие, жившие за границей великие князья и княгини признали в ней свою родственницу. Сомневалась, пожалуй, только бабка Анастасии, вдовствующая императрица Мария Федоровна, жившая в то время в Копенгагене. Чтобы убедиться в подлоге, она решила ехать в Германию. Но германское правительство, вероятно, также сомневавшееся в подлинности этой Анастасии, настоятельно рекомендовало ей не посещать Берлин. Тогда Мария Федоровна попросила удостовериться в подлинности Анастасии бывшую няньку царских детей Теглеву. Теглева действительно повидала Лжеанастасию и «убедилась, что она самозванка».

Впрочем, за несколько десятилетий после 1918 года в мире всплыло около 30 Анастасий, несколько Марий и Татьян, одна Ольга и даже один царевич Алексей.

Такой широко известный эвфемизм, означающий «усомниться в чьих-либо умственных способностях» и заменяющий менее изящное восклицание: «Ты что, дурак?», появился в Петербурге вскоре после открытия Обуховской больницы. Больница расположена на территории между Фонтанкой и Загородным проспектом, на участке, принадлежавшем в первой половине XVIII века кабинет-министру в правительстве императрицы Анны Иоанновны Артемию Петровичу Волынскому. В старом Петербурге его усадьба была известна как «Волынский двор». В 1740 году Волынский был обвинен во всех смертных грехах и казнен на эшафоте Сытного рынка, а в 1779 году на территории его бывшей усадьбы возвели шесть корпусов одной из первых в России городских больниц. Больницу назвали Обуховской — от Обуховского моста через Фонтанку, возле которого она появилась.

В состав Обуховской больницы входил и так называемый Дом призрений для умалишенных. Это было первое в Петербурге, да и во всей России учреждение подобного рода. Первоначально Дом призрения был выкрашен в традиционный для тогдашнего Петербурга желто-песочный цвет. Но именно он стал решающим признаком для фольклорного названия этого богоугодного заведения — «Желтый дом». Очень скоро так стали называть вообще все сумасшедшие дома. Достаточно вспомнить стихотворение А. Ф. Воейкова «Дом умалишенных»:

Согласно одной из петербургских легенд, знаменитый лесковский Левша умер в Обуховской больнице, «Обуховке», или «Обители скорби», как называли эту больницу сострадательные петербуржцы. По другой легенде, Пушкин неоднократно бывал в Обуховской больнице, навещая некого знакомого офицера, помешавшегося на игре в карты. Будто бы именно в стенах этого «Желтого дома» родился замысел «Пиковой дамы», по крайней мере отчасти, поскольку на этот счет есть и другие легенды. Но уж его драматический эпилог — точно: «Герман сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, туз!..“».

Несколько позже в обществе была понята абсурдность совместного содержания не опасных для окружающих нервнобольных с несчастными умалишенными. Больницы стали разделять. Так в первой половине XIX века по инициативе императрицы Марии Федоровны в Ульянку из Обуховской городской больницы был переведен Дом призрения умалишенных. Клиника разместилась на Петергофской дороге, ныне проспект Стачек, 158, на бывшей даче Г. А. Потемкина, перестроенной для этого архитекторами Д. Квадри и П. С. Плавовым. Новая лечебница носила название «Больница Всех Скорбящих», по одноименной церкви, возведенной в 1832 году по проекту Доменико Квадри. Городской фольклор с завидной оперативностью откорректировал известную идиому «Отправить в желтый дом». Теперь шутливая угроза принудительного лечения выглядела иначе: «Отправить на одиннадцатую версту ко всем скорбящим». Иногда в литературе встречается вариант: «На тринадцатую версту». Видимо, появление этого варианта пришлось на время переноса границы города с Фонтанки к Обводному каналу или от последнего к Нарвским воротам, что в данном случае принципиального значения не имеет. Оба варианта относятся к одному и тому же объекту городского фольклора.