Обещание - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 10

И дождь никак не кончит литься,

и мчит машина в полумглу,

и гром гремит,

и смотрят листья,

прижавшись к мокрому стеклу...

1956

* * *

Среди любовью слывшего

сплетенья рук и бед

ты от меня не слышала,

любима или нет.

Не* спрашивай об истине.

Пусть буду я в долгу —

я не могу быть искренним,

и лгать я не могу.

Но не гляди тоскующе

и верь своей звезде —

хорошую такую же

я не встречал нигде.

Все так,

но силы

мало ведь,

чтоб жить,

взахлеб любя,

ну, а тебя обманывать —

обманывать себя,

и заменять в наивности

вовек не научусь

я чувства без взаимности

взаимностью без чувств.

Хочу я память вытеснить

и думать о своем,

но все же тянет видеться

и быть с тобой вдвоем.

Когда все это кончится?

Я мучаюсь опять —

и брать любовь не хочется,

и страшно потерять.

1954

* * *

Раньше ссорились мы не из милости

к примиреныо, что будет потом.

Мы не ссоримся —

значит не миримся.

Мы бессильно жалеем о том.

И, желая все чаще и чаще

повторения сомнений <и мук,

мы роняем слова,

будто чашки

из нарочно ослабленных рук.

Но ни горя,

ни слез,

ни участья,

лишь вода из осколков течет.

Что разбито нечаянно —

к счастью.

Что нарочно разбито —

не в счет.

1955

ЖЕНЩИНА И ДЕВОЧКА

С какой-то усталой робостью,

на руку плащ положа,

у моря

к стоянке автобусной,

я помню,

она подошла.

В неловко раскрытой пудренице,

в осеннем листе на плече,

в морщинках

и в слабой пуговице

на белом ее плаще,

в нервных перчатках замшевых,

не помнящих про духи,

были глубокая замкнутость,

гордость и слабость души.

А рядом стояла девочка.

Что она сделать могла?

Она ничего не делала —

просто она была.

Худенькая,

остроносая,

трещала она про свое.

Очередь осторожная

слушала молча ее.

У мамы своей,

у юноши,

не знающего, как быть,

растения разные южные

просила ока объяснить.

Она верещала,

баловалась,

спросила, что значит «харчо»,

и очередь улыбалась

смущенно и хорошо.

Женщина в тень отодвинулась

с неловкой своей бедой,

но вся она будто вымылась

глубокой и ясной водой.

Ветки рассеянно трогая,

стояла в осенней листве.

Пробилась улыбка добрая

на бледном ее лице.

Сказала девочка матери:

— Пойдем-ка лучше пешком.

Дал ей конфету мятную

старик с витым посошком.

Женщина,

скрытая ветками,

стояла одна в полумгле...

Руками

махая

весело,

девочка шла по земле.

1956

* * *

Ты плачешь, бедная, ты плачешь,

и плачешь, верно, оттого,

что ничего собой не значишь

и что не любишь никого.

Когда целую твою руку

и говорю о пустяках,

какую чувствую я муку

во влажных теплых перстеньках!

На картах весело гадаешь,

дразня, сережками бренчишь,

но всей собою ты рыдаешь,

но всей собою ты кричишь.

И прорвались твои рыданья,

-и я увидел в первый раз

незащищенное страданье

твоих невыдепжавших глаз...

1956

* * *

И. Тарба

Я груши грыз,

шатался,

вольничал,

купался в море поутру,

в рубашке пестрой,

в шляпе войлочной

пил на базаре «хванчкару».

Я ездил с женщиною маленькой,

ей летний отдых разрушал,

под олеандрами и мальвами

ее собою раздражал.

Брели художники с палитрами,

орал мацонщик на заре,

и скрипки вечером пиликали

в том ресторане на горе.

Потом дорога билась, прядала,

скрипела галькой невпопад,

взвивалась,

дыбилась

и падала

с гудящих гор,

как водопад.

И в тихом утреннем селении,

оставив сена вороха,

нам открывал старик серебряный

играющие ворота.

Потом нас за руки цепляли там,

и все ходило ходуном,

лоснясь хрустящими цыплятами,

мерцая сумрачным вином.

Я брал светящиеся персики

и рог пустой на стол бросал

и с непонятными мне песнями

по-русски плакал и плясал.

И, с чуть дрожащей ниткой жемчуга,

пугливо голову склон я,

смотрела маленькая женщина

на незнакомого меня.

Потом мы снова,

снова ехали

среди платанов и плюща,