Плерома - Попов Михаил Михайлович - Страница 8

Конечно же, в реальности все происходило гораздо более «обстоятельственно». По дембелю Вадима и тех, кто увольнялся вместе с ним, докинули вертолетом до Мурманска, вместе с ними отправился на очередное свидание со своею литературой и товарищ прапорщик. От Мурманска ехали в холодном, грязном плацкарте, вместе с двумя десятками подводников и моряков. Стоило вагону тронуться, как из саквояжей и чемоданов сами собой стали выползать бутылки с портвейном и банки с тушенкой. Через полчаса вагон гудел в прямом и переносном смысле, с трудом удерживаясь на рельсах. Прапорщик не стал отрываться от народа, опьянел настолько, что пошел делать замечание подводникам, горлопанившим в соседнем полукупе. Вернулся, разумеется, с расквашенной физиономией, упал маленькой, набитой невысказанными матюками головой на сложенные крестом руки и заплакал. «Вовку Сурина, прямо по морде!» Защищать его недоофицерскую честь никто и не подумал, потому что с противоположной стороны вагона прилетели звуки смеющихся женских голосов. От внезапно переполнившего волнения Вадим выпрямился и даже отставил в сторону стакан. Двое его сотоварищей погранцов, самых порицаемых по службе, но, видимо, самых ходких по жизни, тут же нырнули в направлении звуков. «Вовку Сурина, прямо по морде!» – продолжал пускать слюни обиды прапорщик. Он мешал Вадиму, тот изо всех сил прислушивался к тому, что происходит за соседней перегородкой. Оттуда некоторое время раздавался смешанный хохот и звон сдвигаемых стаканов, потом голоса сделались мягче и интимнее. Появилась простыня, отделившая зону веселья от остального вагона. И начало, судя по всему, происходить то самое! Барков яростно переглядывался с теми парнями, что остались в купе, и думал, о том, что если его глаза блестят так же, как у них, то выглядит он ужасающе.

Прошло минут с двадцать, и из-за «женской» перегородки выглянул деловар Куницын. Сыто зевая, сказал.

– Эй, Чех, Кузя, давайте на смену, а мы тут в тамбур покурить.

Вадим остался в купе один. Продолжая чутко и даже как-то теперь уж, обреченно прислушиваться. Было понятно, что следующая «очередь» его. Тут поднял голову Сурин, и, глядя на взволнованного солдатика мутными, нездешними глазами, попытался вытереть лицо тыльными сторонами ладоней, лицо у него было скользкое, будто облитое водой из бутылки.

За ближайшей стенкой что-то двигалось, сопело, взлетали тупые смешки.

Прапорщик вытер глаза тыльными сторонами ладоней и открыл рот:

– Пройдя меж пьяными… дыша духами и туманами, она садится у окна… Шиповник так благоухал, что чуть не превратился в слово.

Невидимые жуткие чудеса за стенкой продолжались. Вадим с ужасом наблюдал за работой щербатой прапорщицкой пасти.

– …Года проходят мимо, все в облике одном, предчувствую тебя… лежала раздвоивши груди, и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне.

Появился Куницын, удовлетворенно покряхтывая, уселся рядом, хлебнул винца, рассказал, какими гигеническими приемами воспользовался в тамбуре во избежание венерических последствий.

– И к вздрагиваньям медленного хлада ты понемногу душу приучи, чтоб было здесь ей ничего не надо, когда оттуда ринутся лучи.

– О, Чех освободился, ну, пойдешь? – спросил Куницын.

С громадным трудом, отчего у него даже искривился рот, Вадим помотал головой.

– Брезгуешь, а зря, такие цыпахи.

Барков был благодарен ему за такую трактовку его решения.

– Но что есть красота, и почему ее обожествляют люди?

Тут надо пояснить, что, конечно, на самом деле филолог Сурин никаких стихов не читал. Он, наоборот, затеял настолько ядреную матерную атаку, что на фоне кошмара, творившегося за стенкой, дать ее просто «один к одному», это было бы все равно что писать черным по черному. Пришлось сработать от противного. Последнее его ругательство перед потерей прапорщиком сознания выглядело так.

– Я свеча, я сгорел на ветру, соберите мой воск поутру.

В Москве дембель решил притормозить свое стремление на родину. По официальной версии, для того, чтобы познакомиться с достопримечательностями столицы, Раз уж все равно в ней оказался, а на самом деле ввиду крепнущего страха – а вдруг, даже за эти два года позорная слава его в родном Калинове не полностью рассеялась. Заявился в общагу к Бажину, в ту самую комнату, из которой впоследствии выпустил рой фотографических уродов. Бажин не слишком ему обрадовался. Но сосед его отсутствовал, и жалеть для друга койку он не посмел. Очень быстро, после первых трех бутылок «Токая» от магазина «Балатон», Вадим почувствовал, до какой степени стали они разными людьми. И не удивительно – два года ехали по разным дорогам в разные стороны. Математический юмор Бажина и сбежавшихся на дармовую выпивку его дружков, был пограничнику непонятен. Его казарменные зарисовки и приколы ему самому показались настолько неубедительными в присутствии высоколобой братвы, что он даже не решился с ними выступить. Единственной точкой соприкосновения их, столь различных, миров была армейская байка про «от забора до обеда». Это сейчас она есть общее место, избитая острота, затертая шутка. А в те годы она только-только всплыла из тех глубин народа, где и рождаются анекдоты и поговорки. Молодые математики считали, что привезли ее с военных сборов, и носились с нею, как с ротной песней. Настоянный идиотизм армейских буден в одном флаконе с глубокой философской мыслью. По крайней мере, в таком духе высказался один из любителей дармового «Токая». Еще Вадим узнал по ходу разговора, что есть сейчас в университете молодой «гений» по фамилии то ли Черногоров, то ли Черноморов, всерьез решивший дать строго научное решение проблемы. Математики заразительно хохотали, массивный Бажин ухмылялся в редкие и длинные усы (зачем отрастил?). «Он говорит, что там пробка от бездонного источника энергии, почище термояда и гелия три». Армейский гость улыбался тоже, довольный тем, что хоть в этот момент не выпадает из компании.

У Бажина он провел четыре дня, всяческими способами пытаясь перевести разговор на Калиновскую тему, чтобы уяснить, как обстоят дела с его скандальной известностью. Вдруг в волнах слов мелькнет блестка полезной информации. Но тушу Бажина было не расшевелить. Калинов его интересовал мало, и тамошние слухи соответственно. Всеми своими интересами он был здесь, и мог часами рассказывать о Черногорове-Черноморове, нимало не заботясь, что гость ровным счетом ничего не понимает из его рассказов.

Тогда Вадим пошел на провокацию. Рассказал ему байку из арсенала прапорщика Сурина. Горьковский филолог утверждал, что одно время в Москве во всех магазинах в огромном количестве продавался сок тропического плода папайи. И однажды приехала к нам делегация из Южной Америки и попала в один такой магазин. Увидев, в каких количествах у нас запасен этот сок, женская часть делегации немедленно скрылась в гостинице и категорически отказывалась выходить из номеров вплоть до самого отъезда. А все дело в том, что сок папайи сильно снижает мужскую потенцию, и там у них в Южной Америке им специально поят солдат, чтобы они не насиловали женщин, оказавшись в населенном пункте. Увидев банки с соком в магазине, южноамериканки решили, что проблема ненормально повышенной потенции носит в СССР не узко армейский, а общенациональный характер.

История, конечно, глупая, Барков не рассчитывал поразить математическое воображение земляка, а лишь подтолкнуть на нужную ассоциативную тропку. Но гигант только хмыкнул, пососал ус, но не вспомнил ни об операции, которой подвергся друг, ни о разговорах на этот счет там, на малой родине.

На третий день явился в университетскую общагу Тихоненко, студент Плешки, джентльмен при бумажнике и трех новейших анекдотах. Сосуд самоуверенности. Едва пожав другу руку, он тут же поинтересовался.

– Ты че домой не катишь, дембель? Хотя, зачем тебе спешить, все твои медички уже училище закончили, и никто там про твою булаву ничего не знает.

Вот сволочь, подумал Вадим с благодарностью: и страх мой рассеял, и не предположил, что он у меня имелся.