Белая рабыня - Попов Михаил Михайлович - Страница 17

Атмосфера в губернаторском дворце была полна каких-то предчувствий и сомнений. И сэру Фаренгейту, и Энтони, и Элен было о чем поговорить друг с другом, и поговорить им очень хотелось. Сэра Фаренгейта волновало то, как развиваются отношения между его детьми. Как ни странно, никогда прежде он не рассматривал возможность возникновения между ними чувств отнюдь не братских, но значительно более интимных. Хотя, казалось бы, что могло быть естественнее? Двое привлекательных молодых людей, находящихся постоянно рядом, рано или поздно должны были заинтересоваться друг другом. Извиняло сэра Фаренгейта в его непредусмотрительности то, что его любовь к Элен была настолько полноценно отцовской, что временами он забывал, как эта белокурая девушка попала к нему в дом. Она была для него дочь, родная дочь, столь же родная, как и сын.

Мрачно вышагивал он по своему кабинету, предвкушение каких-то неприятностей и ощущение своего бессилия донимали его.

Энтони тоже не находил себе места. Правда, делал это в лежачем положении. На груди у него был какой-то французский роман, но читать, конечно же, молодой офицер не мог. Мешали ему неутомимо и безостановочно наплывающие видения. Все один и тот же повторяющийся сюжет: Элен беседует с доном Мануэлем, он рассказывает ей что-то смешное, она что-то отвечает ему, она даже улыбается. Сдержанно, но улыбается. Каждый раз, досмотрев до этого места, Энтони резко поворачивался на кушетке, и ни в чем не виноватый «француз» в очередной раз летел на пол.

Короче говоря, юноша испытывал классические муки ревности, оригинальность его положения заключалась в том, что испытывать их он ни в коем случае не имел права. Вернее говоря, не имел права отдавать себе отчет в том, что именно он испытывает. И более философская голова в этой ситуации могла пойти кругом, что же говорить о молодом неискушенном офицере?!

Наконец лежать ему стало совсем невыносимо. Энтони вскочил и, не зная, что подражает в этом отцу, стал расхаживать по комнате. Окна ее выходили в парк, в тот самый парк, где накануне происходила беседа заговорщиков — Лавинии и дона Мануэля.

На душе у Элен тоже было очень неспокойно. В отличие от Энтони она прекрасно понимала, что с нею происходит, но от сознания того факта, что она страстно, безысходно влюблена не в кого-нибудь, а в своего брата, на нее нападало отчаяние. Она догадывалась, что если между нею и Энтони что-то произойдет, то это очень удивит и огорчит отца. Она слишком любила его, чтобы думать о возможности такого огорчения спокойно. Ей не хотелось быть неблагодарной — а именно так почему-то оценивала она свою влюбленность в Энтони после всего, что для нее было сделано в доме Фаренгейтов. Она никогда бы не позволила своему чувству проявиться, постаралась бы похоронить его в своем сердце, когда бы не «лучшая подруга». Отдать Энтони ей Элен была не в силах. Данное Лавинии слово жгло ее. Она понимала, что участвовать в разрушении собственного счастья она не сможет, но и нарушить данное Лавинии слово она тоже не считала возможным. А просто наблюдать со стороны, как Лавиния будет плести вокруг Энтони свою паутину, было выше ее сил. Надо было что-то предпринять. Но все, что приходило ей в голову, могло только ухудшить ситуацию.

Обуреваемая всеми этими мыслями, Элен вышла в парк.

Энтони, увидев ее в окно, перестал мерять шагами комнату. Вид прогуливающейся сестры вызвал у него желание действовать. В конце концов он был офицером, человеком решительного действия. Ему более, чем кому-нибудь другому, невыносимо было пассивно валяться на диване или, заламывая руки, носиться от стены к стене.

Итак, решив поговорить с сестрой, лейтенант быстро спустился вслед за нею в парк. Сэр Фаренгейт тоже стоял у окна и отлично видел, как его сын Энтони, широко ступая по присыпанной гравием аллее, догоняет свою сестру, которая под защитой белого легкого зонтика направляется к той оконечности парка, откуда открывается отличный вид на город и бухту.

— Элен!

Она обернулась и остановилась, выжидательно глядя.

— Я хотел с тобой посоветоваться… — Энтони тяжело дышал из-за того, что пришлось пробежаться по жаре.

— Я слушаю тебя.

— Понимаешь, я подумал, что было бы неплохо пригласить к обеду дона Мануэля, ему, надо думать, тоскливо одному вечерами.

Элен пожала плечами.

— Пригласи.

— Но, с другой стороны, не слишком ли много внимания оказывается испанскому дворянину в доме британского губернатора? По-моему, у лорда Ленгли уже создалось такое впечатление.

— Энтони, я тебя не узнаю, давно ли ты стал думать о таких вещах?!

— То есть ты настаиваешь на его приглашении?

— Я просто хочу сказать, что человек, спасенный кем-либо от гибели, никогда не будет осужден за внимание к своему спасителю. И это все, что я хочу сказать.

— Спаситель, спаситель, — пробурчал Энтони, — я уже начинаю слегка сожалеть, что стал объектом для проявления его благородства.

— Не сделался ли у тебя удар от солнца, братец? Что ты такое говоришь?!

— Я так и знал, что ты встанешь на его сторону! Элен дернула плечом и пошла дальше по дорожке.

Энтони догнал ее в несколько шагов и остановил, схватив за локоть.

Элен посмотрела на его возбужденное, раскрасневшееся лицо.

— Ты сходишь с ума, Энтони. Что с тобой?!

— Что со мной, что со мной? — Энтони нервно усмехнулся.

— Я вижу, что ты охвачен какими-то странными мыслями.

— Что ты хочешь сказать, сестрица? — с несвойственным ему ехидством спросил лейтенант.

— Что истинное благородство души испытывается чувством благодарности. А тебя, насколько я вижу, это чувство гнетет.

Брат склонился в ироническом поклоне.

— Думаю, вы попали в самую точку, мисс, разбирая обстоятельства моей сердечной смуты. Да, причина всех моих переживаний именно оно — чувство благодарности. Вернее сказать, размышления о том, насколько далеко следует заходить в следовании ему.

Сказав это, лейтенант резко развернулся и решительно направился к дому.

До Элен постепенно стал доходить смысл сказанных слов. Она даже попыталась окликнуть брата, но горло перехватило от волнения. Ей пришлось присесть на выступ скалы, чтобы отдышаться и привести свои мысли в порядок. Еще раз, по возможности холодно, взвесив суть сказанного братом, она пришла к выводу, что это было не что иное, как признание. Может быть, не полное, слегка завуалированное, но тем не менее это было оно.