Черный принц - Демина Карина - Страница 26

— Да, матушка.

— Но будь осторожен. — Ульне погладила сына по щеке. Холодная какая, все еще не способен согреться? — Дети от нее не нужны. Гнилая кровь не удержит корону.

Слушает. Смотрит… любит? И вправду любит.

Тот, другой, взрослея, любовь свою растерял. Он кричал, что Ульне запирает его, лишает жизни, права на которую он имеет. Он рвался из Шеффолк-холла, не понимая, что здесь его корни.

И не только его.

— Ты силен. И найди себе сильную женщину. Яркую. Такую, которая любит жизнь. Пусть она родит тебе детей, а твоя жена признает их. Так делали раньше…

…она могла бы рассказать десятки историй о Шеффолках: о да, имена на родовом древе хранили множество тайн.

— Да ты и сам знаешь.

— Да, матушка… — Странная усмешка, которая исказила лицо. Веточка шрама, нежная, словно нарисованная на щеке, ничуть его не уродовала, вот только улыбку делала слегка кривоватой. — Я понимаю, о чем ты говоришь.

И тихо, так, что Ульне едва-едва расслышала, добавил:

— Или о ком.

Ульне отвернулась и нечаянно столкнула пудреницу, стоявшую на краю туалетного столика. Та упала на пропыленный ковер, покатилась, оставляя за собой дорожку комковатой потемневшей пудры, больше похожей на прах. И Освальд потянулся было поднять, но Ульне остановила:

— Не надо, пусть лежит.

— Полагаю, — он все же мазнул по ковру пальцами, растер комок и поднес к носу, вдохнул запах и поморщился, — свадьбу желательно сыграть быстро… вы ведь нездоровы, матушка.

— Нездорова… насколько мы спешим?

— Рождество.

Ульне поморщилась, она не любила, когда время, послушное время медленного ее дома, вдруг ускоряло ход. До Рождества, которое в Шеффолк-холле отмечали по старым обычаям, оставалось полтора месяца… успеется.

— Тебе следует купить специальную лицензию на брак. — От собственных пальцев пахло не пудрой, но старостью. И Ульне искренне ненавидела этот запах, кисловатый, отмеченный болезнью и гранью, о которой она старалась не думать.

В семейном склепе достаточно свободных мест…

— Дорогой. — Ульне приняла руку, оперлась, поднимаясь, хмурясь, до того тяжело, со скрипом распрямлялись суставы, и кости начали ныть, никак погода вновь переменится. Хорошо бы морозы начались. — Надеюсь, мой любимый кузен был похоронен подобающим образом?

…Тедди всегда был уверен, что Ульне уйдет первой. Какая насмешка…

— Конечно, матушка, — поклонился Освальд. — Со всем моим уважением.

— Хорошо… иди, тебе наверняка есть чем заняться.

А Ульне, пожалуй, проведает супруга.

Расскажет о том, каким глупцом он был… Шеффолки не прощают предательства.

Никому.

Шеффолк-холл пылал.

Распустились белые бутоны газовых рожков, трепетали, наполняя зал резким, чрезмерно ярким светом, от которого у Марты слезились глаза. И она отступала в тень колоннады, туда, где медленно оплывали восковые свечи. В свечах не было никакой надобности, но Ульне с ними было привычней.

Разве мог он в чем-то отказать дорогой матушке?

Переменилась.

Очнулась от сна, сбросив тлен древнего свадебного наряда, облачившись в бальное платье из грани,[6] затканной букетами золотых розанов. Ей к лицу.

Помолодела.

И фигура сохранила девичью стройность. Марта провела по собственному животу, стянутому корсетом до того туго, что и дышать-то получается через раз.

Нет, надобно признать, что Освальд не поскупился, и собственное, Марты, бальное платье из розового дамасса[7] выглядит богато, но…

…не в платье дело.

Непривычно. И страшно.

Мать и сын?

Ложь, все ложь… но раскрой Марта рот, разве поверят ей? Вот он придерживает матушку под локоть, ведет ее к гостям, коих слетелось множество. Мужчины в черных бальных нарядах, похожие на разжиревших по осени грачей, такие же важные, расхаживающие по залу с ленцой.

Женские платья роскошны, подобные Марта только в журналах видела. Слепят драгоценности, которым холодный газовый свет пришелся по душе. И алмазы сияют, разгорается пламя в рубинах, и холодная сапфиров синева завораживает.

Подходят. Кланяются хозяевам.

Разглядывают.

Удивляются, что Ульне, обезумевшая Ульне, вовсе не так безумна, как о том говорили.

Марта вытащила из ридикюля овсяное печенье, несколько залежавшееся, но Освальд в преддверии приема выгреб все ее запасы, мол, нечего матушку позорить.

А печенье Марту успокаивает.

Она, когда в Шеффолк-холл приехала, то первым делом наелась досыта, и именно печеньем, каковое дома только по праздникам и покупали… казалось, жизнь теперь сплошным праздником и будет.

— Марта! — Господина, облаченного в темный, с прозеленью, сюртук, она не сразу узнала. Постарел-то как! Лысина, некогда проклевывавшаяся на макушке, ныне разрослась, и редкие пучки волос торчали над мясистыми ушами, кои сами обрели цвет темно-красный, будто бы господин испытывал мучительное чувство стыда. Красным был и хрящеватый нос его, и глубоко запавшие глаза. — А ты нисколечко не изменилась. Все такая же красавица!

Марта знала, что ей лгут, но ложь эта была приятной.

— А я вот постарел, постарел. — Ансельм поклонился. — Увы, не пощадили годы…

— Все мы стареем. — Марта поспешно отряхнула перчатки от крошек, правда, запоздало подумала, что теперь крошки будут на юбке, но… вдруг да не заметят?

Ансельм припал к ручке.

— Рад, что Ульне решила покончить с этим глупым трауром… если его можно так назвать. — Ансельм вставил в левый глаз стеклышко монокля. Цепочка свисала до самой шеи, узкой, морщинистой, перехваченной белым воротничком и широким кольцом галстука. — Она по-прежнему хороша… а Освальд никак в матушку пошел?

— В матушку, — подтвердила Марта, озираясь.

Старый лис не просто так появился, и… достаточно намека, чтобы насторожить его. Отступит.

Исчезнет.

А он, точнее его снулая дочь, возле поплиновых юбок которой крутится Освальд, нужны подменышу, и Марту тянет намекнуть, испортить чужую игру.

Она открывает рот.

И закрывает.

Освальд поймет, на ком лежит вина за провал, и тогда… нет, Марта не настолько смела.

— Конечно, конечно… на кого же еще, — хмыкнул старик. — Мальчик вырос у вас на руках…

Освальд подал руку, приглашая девицу фон Литтер на танец. И она, порозовев так, что это было заметно и под слоем пудры, согласилась.

— Слышал, что вы заменили ему мать. — Ансельм улыбался, демонстрируя выпуклые красивые зубы, ровные и удивительной, неестественной почти белизны.

— Д-да… — Марте отчаянно хотелось спрятаться, но она подозревала, что сбежать от излишне назойливого гостя не выйдет.

— Ульне так холодна… ко всему была занята своими бедами…

…да, он верно говорит. Безумная, безумная Ульне… она виновата, что Освальд стал таким. Она по-своему все же любила сына, но ее любовь, как и Шеффолк-холл, была лишена тепла.

Мальчик страдал.

Ему было так страшно в огромных герцогских покоях, где полно теней и звуков, признаться, Марта и сама опасалась туда заглядывать… а эта ужасная кровать под балдахином? Ребенок терялся в ней. Марта распрекрасно помнит Освальда, бледного, тощего, с неестественно длинными руками и острыми коленками. Вот он, забравшись на кровать, дрожа — в комнатах топили мало, редко, сидит, похожий на призрака в белой своей рубашке. И ночной колпак съехал, упал на пол, и надо бы поднять, ведь Ульне будет ругаться, но Освальду страшно.

Он так и сказал Марте:

— Я боюсь. Возьми меня к себе.

— Не могу. — Она подняла колпак, от которого едва уловимо пахло мышами — в доме в тот год развелось множество мышей, и сказала: — Мама будет ругаться. Ты же не хочешь огорчить ее.

Освальд покачал головой.

— Ложись спать. — Марта отбросила тяжелое, слишком уж тяжелое для ребенка одеяло.

А он вновь головой покачал и пожаловался:

— Там шелестит.