Взрыв - Полянский Анатолий - Страница 2

Духи, подходившие к столбу, вели себя иначе, чем вчера. Они складывали на груди руки, почтительно кланялись и, вскидывая глаза, что-то шептали. Перед мусульманами висел теперь на столбе не просто кафир, а жертва, угодная Аллаху. Догадка эта не вызвала у Пушника ярости. Происходящее его уже не касалось. Последнее, о чем можно бы пожалеть: зачислят старшину роты без вести пропавшим. А это как клеймо: то ли жив человек, то ли нет; погиб, как подобает солдату, или струсил, сдался, подонок, в плен добровольно…

Вдалеке послышался рокот двигателя. Николай вздрогнул. Показалось, идет «вертушка». А вдруг! Вспыхнула дикая надежда. Свои! За ним! Разгонят толпу огнем и…

«Джип» вывернул из-за скалы, не сбавляя скорости, промчался через плац, заставив толпу поспешно освобождать дорогу.

Николая оставили последние силы. Мгновенный переход от надежды к отчаянию не прошел бесследно.

Тем временем «джип» остановился у столба. В кузове без тента, тесно прижавшись, сидели восемь человек в одинаковых грязно-серых балахонах. Рядом с водителем вольготно развалился девятый – в сиреневом атласном халате и белоснежной чалме. Черная окладистая борода, пышные усы с загнутыми книзу концами, большие глаза-маслины под широкими крыльями бровей – все было ярко, но и благообразно. Разве что взгляд, брошенный в сторону распятого шурави, казался злобным, да ноздри, почуявшие запах крови, нервно подрагивали.

«Еще один приехал полюбоваться мучениями жертвы Аллаха», – подумал Пушник. С трудом разлепив набрякшие веки, он взглянул в холеное лицо чернобородого, который успел выйти из машины и широким жестом благословлял толпу. Движения его были плавными, величественными, исполненными достоинства. Мягко огладив бороду ладонями, чернобородый простер руки к небу. Вокруг расступились, склонившись в поклоне, выражая тем самым приехавшему большое почтение.

Чернобородый что-то сказал. Сидевшие в кузове «джипа» выпрыгнули из машины, окружили хозяина. В руках автоматы, на поясах – гранаты, ножи, пистолеты… Чернобородый покосился на ритуальный столб, качнул массивной головой. Резкая команда словно стегнула. Трое охранников бросились к столбу. Один вскарабкался наверх, несколькими взмахами кинжала перерезал проволоку, стянувшую руки и ноги Пушника. Как сноп, тот рухнул вниз. Но упасть на землю не дали. Подхватили на лету и понесли к машине.

Толпа взревела. У душманов отбирали угодную Аллаху ритуальную жертву – такого оскорбления они, похоже, не собирались простить даже такому высокопоставленному лицу, каким, несомненно, являлся чернобородый.

Николай с ужасом наблюдал за этой картиной Он, когда вдруг сняли со столба, будто с того света вернулся. Но теперь его неожиданный освободитель сам попал в цейтнот. Еще мгновение – и озверевшая толпа сомнет охрану, схватит свою жертву, расправившись заодно с теми, кто хотел ее отобрать.

Однако чернобородый не дрогнул. Презрительно оглядев толпу, он подал знак командиру охраны. Тот выступил вперед, злобно крикнул: «Нис!»[2] . Подняв автомат, дал поверх голов длинную очередь. Николая тем временем завернули в брезент, уложили на дно кузова. Следом туда попрыгали охранники. «Джип» сорвался с места и помчался, набирая скорость.

Машину мотало из стороны в сторону. Голова пленного болталась между сапогами и автоматами. Он медленно проваливался в черную без дна яму…

Прикосновение чего-то мокрого и холодного, приятно щекочущего возвращало из небытия. Сквозь ресницы Николай увидел сухонького старичка с редкой бороденкой. Сосредоточился на обнаженных до локтя руках – худых, пергаментно-желтых, с большими ладонями и длинными костлявыми пальцами. Старик смачивал большой ком ваты в розовом растворе, наполнявшем стеклянную чашу с загнутыми внутрь краями, и тщательно обтирал распростертого на кровати Николая. В воздухе стоял запах спирта, камфары и еще чего-то, похожего на мяту или тмин.

Увидев, что шурави очнулся, старик улыбнулся. Раскосое, растрескавшееся, как высушенная зноем земля, лицо его было покрыто глубокими бороздами. Он что-то залопотал, знаками показал: нужно перевернуться на живот. Николай повиновался. Ощущение, будто с него счищают коросту и тело обновляется, наполняло счастьем.

Осмотревшись, прапорщик увидел, что лежит в комнатке с зашторенными окнами. Постель с белоснежными, накрахмаленными до хруста простынями вызывала блаженное состояние покоя и умиротворения.

Старик закончил обтирание спины, снова жестом попросил повернуться. Схватившись за кисть левой руки, плетью свисавшей с кровати, он резко с вывертом дернул ее книзу. Николай вскрикнул. Боль была острой, но терпимой – врачеватель, по-восточному табиб, знал свое дело прекрасно.

После ухода табиба Николай задремал. Стало легко и покойно. Горечь плена, терзавшая предшествующие дни, как-то притупилась. Даже злость на Сергеева, по чьей милости рота попала в засаду, потеряв стольких отличных ребят, и та стала не такой острой. Старлея подвела самонадеянность, на войне сравнимая разве что с глупостью. Такая натура: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Мальчишка, рано ему надели офицерские погоны и доверили командовать людьми… Николай отчетливо вспомнил лицо старлея, когда прощался с ним на перевале. Обычно холодное, высокомерное, оно стало иссине-бледным, растерянным, в глазах – мука. Сергеев с оставшимися в живых, вырвавшись из проклятого ущелья, уходил. У него было будущее. А Пушник оставался, чтобы прикрыть отход. И каждый прекрасно сознавал, что прапорщик обречен…

Дверь внезапно распахнулась. В комнату проскользнул человек. На впалых щеках его пучками проступала щетина, сгущавшаяся к подбородку и у верхней губы. Выпирающие скулы, приплюснутый нос и бегающие глазки делали лицо если не безобразным, то уж во всяком случае не симпатичным.

– Оклемался, друг? – спросил вошедший с заметным гортанным акцентом, и Николай поразился русской речи. – Считай, тот свет видел и опять вернулся… Ты лежи, табиб вставать не велел. Спасибо господину Раббани говори. Он давал приказ.

Речь, безусловно, шла о чернобородом. Значит, этот восточный барин спас Пушнику жизнь?