Храни меня, любовь - Полякова Светлана - Страница 2

А Шерри уже пребывала в радости. Поначалу радость была благотворной. Шерри перемыла всю посуду, рвалась даже ужин приготовить, но Тоня отказалась.

Не из благородства, а потому, что Шерри привыкла к транжирству и состряпала бы ужин из всех продуктов, имеющихся у Тони в наличии. Ушел бы весь недельный запас…

Так что за ужин Тоня принялась сама. А Шерри уселась смотреть очередной «намыленный» сериал.

Тоня чистила картошку, а из комнаты неслись судорожные всхлипывания. Сначала она испугалась, что это Шерри снова осознала трагичность своего положения. Но Шерри никогда не стала бы разговаривать сама с собой, да еще и мужским голосом, и Тоня успокоилась.

Сериал…

Тоня была в этом плане непродвинутой и ничего в сериалах не понимала. Более того — ей казалось, что это все один и тот же сериал идет. Бесконечный такой. На всю жизнь. А такой длинный фильм Тоня вынести никак не могла… «Вот может случиться — умру, так и не дожив до конца, — рассуждала Тоня. — Зачем же сейчас на него силы и время-то тратить?»

А к вечеру у Тони обычно совсем не оставалось ни сил, ни времени. Стоило ей после работы переступить порог собственной квартиры, как на нее накатывала волной вековая усталость и она обнаруживала, что у нее одно-единственное желание — спать.

«Спать — и видеть сны…»

А можно было и без снов… Без белого домика на зеленом пригорке, о котором мечтала Тоня перед сном. Но тут же — засыпала. Видно, даже мечтать об этом домике было непозволительной роскошью…

Да и какие мечты в двадцать семь лет? Поезд ушел. В этом возрасте мечтать уже вредно… Старость уже подошла неслышно семимильными шагами и устроилась за Тониной спиной, тяжело и жадно дыша ей в затылок. Тоня раньше очень любила представлять себе, как она будет выглядеть в будущем. Сначала она представляла себе, какой будет в восемнадцать лет, потом в двадцать пять… Теперь остается уже все меньше и меньше знаковых чисел, а Тоня по сути своей почти и не изменилась!

«Как была дурехой, так дурехой и помру, — постановила она, вздохнув. — Разве что поседею, и морщины появятся… Буду просто седая и морщинистая дуреха…»

От этой мысли стало нестерпимо грустно — Тоня даже вздохнула, пытаясь представить себе, как она будет выглядеть. Получилось так — лицо осталось таким же детским, как и сейчас, только покрыла его сеточка морщин, отчего… Тоня даже всхлипнула, настолько смешным показалось ей будущее лицо!

Картошка была почищена, за окном стремительно темнело, и Шерри все не могла оторвать взор от телевизора… «Хорошо, что Пашка сегодня у матери, — подумала Тоня, — а то бы я вообще от этой суеты умерла…»

Представив себе на минуту заботы, связанные с непоседливым чадом, Тоня невольно улыбнулась. Лучше бы был Пашка, подумала она, оглядываясь на закрытую дверь, из-за которой доносились нервные голоса донов-педров.

Лучше бы был Пашка с его нехитрыми заботами, вечными вопросами и детсадовскими шутками…

Они бы почитали на ночь про Муми-тролля, и потом Пашка бы заснул, приоткрыв рот, такой теплый, забавный и — свой, родной.

А Тоня бы взяла книгу, села в кресло и под тихое бормотание телевизора отключилась от несуразностей мира. Она даже зажмурилась от удовольствия, представив себя с книгой. И Тони бы не было уже, а была бы Тави Тум, и мир стал бы сразу — блистающим, а все эти несуразности тягомотные растворились в тихом языке Грина. Шерри ее увлечения не одобряла. «Взрослая же баба, — говорила Шерри, — а все сказки читаешь…» Тоня была уверена, что это не сказки. Просто другой мир… Пока далекий. Кто знает, может быть, настанет такой момент, и откроется туда дверь, впуская Тоню?

«Ты забыл меня, Хуан!» — трагически восклицала в соседней комнате Лусия. Или ее звали по-другому?

Тоня вздохнула. Шерри тоже любила сказки. Только сказки должны были быть банальными и понятными, максимально приближенными к жизни.

Тоня хотела других сказок… Она слишком уставала от мира, в котором жила. От тусклых взглядов, от нагромождения банальностей, от бесконечности «надо», от тоскливого осознания, что этот «праздник жизни» не ее, она тут — так, случайный гость, и ей отведено место на обочине.

Как когда-то ей сказал ее бывший супруг: «Нечего из себя королеву изображать. Твое место на полу, раздвинув ноги…»

Сейчас эта фраза показалась особенно мерзкой, словно ее не только Леха сказал, но — хором с Бравиным, и вообще ей это целый хор пропел, как «краснознаменный», толпой самых разных мужиков. Тоне назло им всем захотелось стать королевой, пусть на несколько часов, но чтобы они сами были на полу, а она, Тоня, проходила мимо их распластанных, униженных тел.

И если бы она была королевой, она что-нибудь успела бы изменить, возможно. Чтобы мир принадлежал не им. И не их «боевым подругам» с опустевшей Тверской. Это они пытаются навязать Тоне и Шерри свое видение мира. Им так удобнее.

И поэтому Тонина душа отказывалась воспринимать «их» сказки и хотела своих — не навязанных, как этот глупый «стиль лайф» хозяев бала, а своих. Тихих. С чудесами и нежными хлопьями снега и голубым небом, украшенным облаками. С негромкими чудесами. Такими же тихими и негромкими, как сама Тоня.

Она очень любила Грина — но не «Алые паруса», в которых чудо творилось собственными руками, а — «Блистающий мир», где был Друд, человек с маленькими руками, способный взлететь и к куполу, и к небу, обняв маленькую Тави Тум. А еще она постоянно перечитывала «Корабли в Лисе» и плакала, потому что — будь она на месте Режи — Королевы Ресниц, не дала бы уйти Битт-Бою, она бы не проспала, нет-нет! Она побежала бы за ним, и остановила его, и была бы с ним до самых последних мгновений его присутствия на земле.

Но — в ее жизни Битт-Боя и Друда не было. Были другие — с маленькими, сальными глазками, с пошлыми улыбками, с предложениями, от которых она краснела и ей хотелось спрятаться. Был все тот же «краснознаменный хор».

Нелепо было думать, что кто-то из них может спокойно взмыть к облакам, держа ее в своих руках.

Нелепо было думать, что кто-то уйдет в ночь, чтобы она никогда не почувствовала, как пахнет его смерть.

И даже подумать, что кто-то из них купит алый шелк, чтобы попытаться наполнить серую жизнь самодельным чудом…

Они все были серые, и любили собственную серость, и ее хотели сделать такой же. И Шерри. И Пашку.

И от них жизнь тоже все больше и больше окрашивалась в серый цвет, и только Пашка, ее маленький Пашка, своим появлением на свет придал этому безнадежному серому оттенок жемчужного.

— Это как кому нравится…

Лора легким, привычным движением нанесла румяна. «Ну и что женщина без косметики? — подумала она, удовлетворенно разглядывая результат трудов своих. — А ничто…»

Это как Золушка, которой фея забыла подарить волшебную тыкву-карету. Или — это крошка Цахес, которому забыли те же крестные феи подарить волшебную способность всем нравиться.

Последнее сравнение ей показалось забавным.

И последняя фраза: «Это кому как нравится» — забавно сочеталась с ее новым умозаключением.

Кому как, да. Только она хочет нравиться всем. Без исключения. Даже тем, кто ей глубоко по…

Пусть восхищаются.

Как говорила ее мама: прямая обязанность женщины — быть всегда во всеоружии. Иногда Лоре совсем не хотелось этого, а когда Лора была маленькая, она думала, что надо быть обвешанной пистолетами, ружьями и саблями. И она смотрела на маму, пытаясь понять, куда же она все это прячет. Или она позволяет себе уже ходить без этого «всеоружия»?

Оказалось — все проще. Дело даже не в красоте, которая «великая сила». Потом, использовав красоту, можно не так стараться… Потом на вооружение берут другие «орудия». Их много.

«Правда, ты всю жизнь на войне за свое место под солнцем!»

— Лора, но это банально, это серо, это…

Она слушала вполуха то, что он ей говорил. Она уже привыкла к этому. Все равно он иногда начинает нести непонятную чушь… Лоре от этого становится тоскливо, и день бывает безнадежно испорчен. Лора сначала пыталась понять его слова — раньше, в самом начале этой «войны», а потом махнула рукой — ни к чему это ей.