Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович - Страница 60

Алкмена поддерживала с отцом связь самую оживленную. Поэтому в отведенных ей покоях всегда царила суета и веяло запахами, напоминающими не то юрту степных табунщиков, не то постоялый двор. Здесь не было того уюта, который поддерживала Камасария. И хотя стояло немало кушеток с точеными ножками, низких стульев, резных ларей, прикрытых коврами, но все это имело крайне затертый, засаленный вид. Вазы, статуи, занавесы были расставлены и развешаны кое-как. Не чувствовалось порядка, обжитости. Всюду серой пеленой насела пыль.

Создавалось впечатление, что царица живет здесь хотя и широко, но временно, собираясь вот-вот уехать. Да оно так и было. Перисад знал, что ценные вещи, ткани, посуда, ковры и украшения, что ранее были привезены из Фанагории, до сих пор не распакованы, лежат в тюках и пылятся в нежилых покоях.

Царица тщательно следила за своей внешностью, красиво одевалась, делала пышные прически, не пренебрегала притираниями. Но на обстановку своего жилища не обращала внимания.

Перисад сразу, после женитьбы был без ума от своей молодой подруги. Их встречи были жаркими, его пьянили ее ласки, блеск черных глаз, шепот горячих губ. Но позже он заметил в ее пылкости и страсти какую-то самозамкнутость. Это не была страсть для него, не он ее зажигал и не ему было дано погасить ее неистовое горение. Он если не сознавал, то смутно чувствовал, что пламенность Алкмены – не любовь. В сущности, она была безразлична к нему как к человеку, не интересовалась его печалями, о здоровье справлялась по обязанности, выслушивала его рассеянно. Другой на месте Перисада так же мог воспламенить ее и так же был бы не более, чем он, любимым.

Впрочем, царицу нельзя было назвать безразличной к внешним событиям. Она проявляла живейшую заинтересованность во всех делах государства. Была властолюбива и не терпела медлительности. Особенно когда это касалось ее отца Карзоаза, которому она служила с удивительной преданностью, не за страх, но за совесть.

В то же время никто острее ее не ощущал того предгрозового томления, что носилось в воздухе последнее время. И если в верхах Боспора царила тревога, боязнь перед будущим, ожидание каких-то необычайных событий, то на женской половине дворца все это находило наибольшее выражение.

Не однажды Перисад, оглядев покои царицы, говорил с неудовольствием:

– Что это у тебя, дорогая и возлюбленная жена моя, такой беспорядок, словно ты собираешься уезжать?

На что Алкмена, сделав томные глаза, отвечала:

– Я собиралась гостить к отцу, дабы под родным кровом отдохнуть от происков таких людей, как Саклей. Но теперь ты стал строже к нему, мне легче дышится, и я не поехала. А порядка еще не навела.

Слова сопровождались пленительными улыбками и многообещающим подрагиванием ноздрей. Перисад забывал о своем вопросе. Он тянулся к супруге, рассчитывая на ласку. Но Алкмена неожиданно нарушала очарование интимности. Она брала за руку своего державного супруга и подводила к окну. Показывая розовым ноготком на толпы нищего люда у подножия Царственного холма, на котором стоял акрополь, спрашивала с гневной дрожью в голосе:

– К чему приведет это переполнение города нищими? Куда они идут, чего хотят?

– Это, дорогая, – умиротворяюще отвечал царь, – заведено еще бабушкой Камасарией. Она разрешила фиаситам единого бога собираться возле кладбища, куда и направляются эти люди. Моления и проповеди отвлекают простой народ от дурных мыслей и преступлений.

– Этот сброд, – возражала Алкмена, и ее голос становился жестоким, – днем хнычет и призывает спасителя, а ночью берет дубины и идет грабить! Мой отец послал бы две сотни верных всадников с бичами, и они разогнали бы этот вшивый фиас! А для бродяг у него есть место на дальней окраине твоего царства, где они быстро гибнут от голода и болезней. Но Саклей плохо помогает тебе. Он не способен к решительным действиям.

Теперь она уже не выглядела ни томной, ни многообещающей. Ее лицо искажалось, становилось злым, язвительным.

– Саклей, – продолжала она, – мало заботится о твоей и моей безопасности. Где фракийские наемники? Он отправил их к западным пределам царства во главе со своим сыном Атамбом. Атамб, этот пьяница и развратник, завел там целый гинекей из девок-сатавок, веселится с ними, оскорбляет своим поведением богов. А мы здесь остаемся без крепкой охраны. Сможем ли мы отразить бунт толпы? Какими силами усмирим крестьян, если они начнут убийства и поджоги? А чернь шумит, обвиняет тебя в том, что ты продал свою диадему Митридату, и грозит восстать против тебя!..

Лицо Перисада от таких разговоров начинало подергиваться, он скалился, как усталый дворовый пес, нервно хрустел суставами пальцев. Рождалось убеждение, что Саклей обманывает его, что никто не заботится о его безопасности, и стоило появиться лохагу в такой неудачный час, как целая лавина упреков и обвинений падала на его голову.

5

Скифская война, вторжение понтийских войск в Срединную Тавриду, поспешное отступление скифских полчищ в степи, к северу, вызвали переполох в зверином населении степей. К границам Боспора прихлынули табуны диких коней и куланов, колосов и туров, а за ними бесчисленные волчьи стаи. Четвероногие гости переходили рубеж царства и учиняли потравы полей, к великой досаде земледельцев.

Говорили, что такое переселение животных предвещает гибель Боспорского царства. Будто в степи поймали или убили волка, у которого пасть оказалась окованной железом. Волки с железными зубами! Было от чего призадуматься.

Несмотря на хищническое истребление диких животных, усилившееся с ростом населения Тавриды еще при Скилуре, их было очень много. И появление сотенных табунов среди полей грозило уничтожением части урожая.

После сбора хлебов крестьяне принялись охотиться за проворными колосами ради их вкусного мяса. Тем более что в деревнях страшились предстоящей зимней бесхлебицы.

В заповедниках к западу от Саклеева имения появилось столько зверья, что по совету Саклея сам царь решил выехать на охоту, одну из любимых забав того времени, почти забытую в последние годы.

– Надо тебе развлечься, государь, – кланялся Саклей Перисаду. – Вот и лекарь Эвмен давно говорит, что тебе необходимо бывать на охоте для укрепления здоровья.

Вскоре состоялось большое царское полеванье. На сотнях коней с луками, дротиками и рогатинами выехали царь с друзьями и челядью. Перисад, сильно ослабевший телом, сутулый и похожий издали на старика, сидел на смирном коне, охраняемый с одной стороны Олтаком с дандариями, с другой – Саклеем и свитой именитых пантикапейцев. Сзади ехали слуги со сворами собак и наездники-загонщики. Следом за царем гарцевал на коне Лайонак, как лучший из царских конюхов, лихой наездник. Ему было приказано сопровождать царя всюду, следить за его лошадью. Он должен был оберегать царя от возможных неприятностей во время степной скачки – удовольствия острого, но опасного.

Осень усыпала землю желтыми листьями и сухими травами. Дни стояли солнечные. Копыта лошадей весело стучали по пересохшему грунту, поднимая облака пыли. Царица не участвовала в выезде. Это обстоятельство Саклей хотел использовать для укрепления своего влияния на Перисада. Он все время поглядывал на Олтака, в котором видел наушника царицы.

Миновали пригороды с их лачугами и одичалым от нищеты людом. Потом потянулись поля мелких земледельцев – потомков первых поселенцев-эллинов, живущих в аккуратных домиках с садиками и чистыми дворами. Можно было видеть, как хозяева трудились на виноградниках, пригибали лозы и заваливали их сухой землей. Это была обычная предосторожность боспорских виноградарей для защиты лозы от зимней стужи. Обмерзание грозило нежным стеблям на протяжения сорока дней зимы, после зимнего солнцеворота.

Дальше начинались сплошные массивы царских полей, среди которых, подобно островкам, виднелись убогие землянки бедняков сатавков, навсегда прикрепленных к этим полям, принужденных влачить жизнь трудовую, но беспросветно убогую, безрадостную. Из года в год эти люди обязаны были возделывать царские посевы, ухаживать за ними, собирать урожай и наполнять зерном бездонные закрома Пантикапея. Никому и в голову не приходило, что эти люди могли бы жить и работать не только для царских доходов, но и для себя. Права иметь что-то свое за ними не признавалось.