Великая Скифия - Полупуднев Виталий Максимович - Страница 86

Следуя душевному порыву, девушка обратилась к нему со словами:

– Твоя мать больна? Как мне жаль ее! Я давно потеряла свою мать и знаю, как это печально – не иметь матери…

Ее глаза наполнились слезами.

Гекатей с благодарностью поклонился девушке. Он угадал в ней доброе сердце и сразу почувствовал, что она стала близка ему, как старшая сестра, может быть, даже… как мать.

Ни он, ни кто другой не заметили, что у храмовых капителей среди голубей порхает круглолицый Эрот Амур и с ловкостью скифского наездника на лету пускает в него и в Гедию золотые маленькие стрелы. Это был совсем особенный Эрот, одетый в скифскую шубейку и остроконечный колпачок. Сбоку у пояса он имел горит со стрелами, рядом блестящую кружечку. Это был Эрот северопонтийских греков, одетый и вооруженный в соответствии с местными климатом и обычаями. Оставаясь все тем же шаловливым метателем любовных стрел, он внешне оскифился, как и все северопонтийские греки.

– Я всем вам благодарен, – с горячностью ответил Гекатей, удивляясь своему изменившемуся голосу, – и тебе, почтенная Мата, и тебе Гедия, и вам, девушки, за участие к моей матери и внимание ко мне!

– Сейчас я пошлю рабов за твоей матерью, – улыбаясь, сказала Мата. – А вы, молодые жрицы, идите и примите пожертвование богине.

В воротах стоял человек с корзиной, полной горячих пшеничных лепешек, и глиняным горшком.

– Это от почтенного Херемона за хороший сон в эту ночь.

– А в горшке что?

– Мед.

Мата еле смогла сдержать усмешку. О каком сне говорит Херемон, если он до рассвета сидел на тайном совете? «Херемон заботливый отец и благочестивый гражданин», – заметила она про себя. Старый «гриф» хорошо знал, что не деревянная дева будет вкушать от даров, им присланных, а вся компания жриц и его дочь Гедия.

Гекатей пошел расстанавливать караулы вокруг храмовой ограды. В его душе кипел целый котел разноречивых чувств. Он еще не мог оправиться от удивления в связи с назначением его на оплачиваемую должность телохранителя богини. Перед глазами стояло искаженное лицо идола, а в сердце, как две змеи, свились два чувства: любовь и жалость к матери и огненное влечение к Гедии. И со странной ясностью три лица, столь не похожие одно на другое, – лица матери, богини и Гедии, – вдруг слились в один яркий, ослепляющий образ, от взгляда которого ему становилось не по себе.

3

Загорелые полуголые люди таскали камни. Несмотря на холодный осенний ветер, они обливались потом. Другие теслами ровняли серые тяжелые кубы и передавали их в мозолистые руки третьих, которые укладывали их в брешь городской стены.

Скимн наблюдал за ходом работы на своем участке. Его желтый плащ стал бурым от пыли, руки, измазанные глиной, покраснели от холода. Он подходил к работающим и прикидывал к стене отвес с бронзовой гирькой.

– Эй, ты! – негромко, но внушительно говорил он. – Какие злые демоны закрыли твои глаза, что ты так положил камень? Ведь он выступает наружу на три пальца! Это же подножка для врага!.. Смотри, раб, ты еще плохо меня знаешь, я научу тебя работать как следует!

Провинившийся поспешно начал выравнивать камень. Остальные продолжали работать, делая вид, что не слышали грозного предупреждения, но украдкой, углом глаза, поглядывали в сторону архитектора.

Скимн шел дальше. Он был недоволен выделенными ему рабами. Все они были новичками в строительном деле. Умело работал лишь сухонький, остробородый старик Навар. Остальные хотя и старались, но без особого толку. Один же из них раздражал Скимна своей медлительностью и мрачным видом. Это был привезенный из Фанагории раб Меот. Мускулистый детина всем своим видом выражал протест и нежелание выполнять порученную работу. Он брал в каждую руку по камню и держал их с таким видом, словно хотел этими камнями проломить чью-то голову. Недовольство, ненависть к своей рабской доле так и сквозили в каждом его жесте и отражались в угрюмых глазах.

Навар, старательно укладывая камень за камнем, успевал следить за своеобразным поединком между рабом и господином. Он видел, как на лице Скимна вспыхивает зарево внутреннего раздражения, готового вот-вот разразиться бурей ярости. Старик хорошо знал, что строптивость и озлобленность раба всегда приводят в бешенство надсмотрщика. Непокорность карается. За один слишком вольный поворот головы или жест, сделанный некстати, можно попасть в число скрытых бунтовщиков, получить на руки и ноги цепи и быть отправленным в каменоломни, откуда не возвращаются.

– Слушай, парень, – шепчет старый молодому, когда Скимн отходит прочь, – ты сердишь хозяина своим строптивым видом. Ты слишком похож на свободного человека. Нужно научиться держать голову пониже, а работать побыстрее. Ведь ты всего лишь раб. Покорись, иначе он погубит тебя.

Меот оскалил белые зубы, как волк, готовый укусить.

– Я не раб, я сын вождя. Мой отец имеет десять жен, носит меч и каждый день пьет сладкое вино. А я попал в плен. И я не паду ниц перед эллином, которого ненавижу!

– Э, друг, – с досадой ответил Навар, набирая глину на лопатку, – эллинам нет дела до того, кто твой отец. Они купили тебя у сарматов и заставят тебя работать. Им нужен работник, а не сын вождя… А почему твой отец не выкупил тебя?

– Он, по-видимому, считал и считает меня погибшим.

– Тсс… иди прочь.

Навар заметил, что Скимн смотрит на них, и с удвоенным старанием продолжал работу. Он даже напевал под нос. Архитектор подошел и прикинул отвес.

– Вот так надо делать, – строго заметил он, окидывая взглядом всех рабочих.

Навар расплылся в улыбке. Его лицо стало морщинистым, как пустой мешок.

– Постараемся, хозяин, постараемся, – с угодливой готовностью залепетал он, – любой враг разобьет лоб о наши стены, а скифы и подавно!

– Скифы?

Глаза Скимна уперлись в лицо Навара испытующе. Но угодливость и самоунижение раба были так велики, улыбка его источала такую сладость, что архитектор снисходительно хмыкнул и отвернул голову. И сразу же вздрогнул. Меот стоял рядом во весь рост, играя могучими мышцами. Его черные глаза смотрели остро и твердо, без смущения.

Навар обмер. Так стоять и так смотреть один на другого могут лишь равные, да и то держа в руках топоры. Теперь песенка Меота спета! Эллины умеют обламывать гордых и обуздывать непокорных!

– Чего глаза выпучил? Работай, не стой!

Скимн неожиданно для себя опустил взор и пошел в сторону. Пленный варвар проводил его долгим взглядом и медленно принялся за работу. Все рабы засуетились, кладка пошла быстрее.

– Заделаете эту брешь к закату солнца, получите по куску конины и по глотку вина.

Рабы кланялись и поднимали руки вверх, видимо прославляя щедрость надсмотрщика. Каждый хотел, чтобы Скимн взглянул на него, заметил, что он работает со старанием, и оценил его покорность и беззлобность. Они знали, что веселый и покорный раб скорее дождется сытного куска и облегчения в работе, а хмурый и строптивый – попадет на цепь, как провинившийся пес.

Страшно впасть в немилость хозяев. Они мудры, как боги, и жестоки, как дьяволы! Они создали сложную систему наказаний, распределенных по тяжести в виде многоступенчатой лестницы. С каждым проступком раб падает вниз на одну или две ступеньки, встречая на них новые и худшие страдания. Голод, унижения, побои, непосильный труд, цепи, заключение, наконец пытка, увечье и в самом низу адской лестницы – смерть. Смерть, страшная для тех, кто еще держится где-то на верхних ступеньках, и желанная для того, кто уже истерзан пытками и видит в ней избавительницу от всех мучений.

Лестница Горя и Страданий!..

– Рабы… – прохрипел Меот с презрением к своим невольным собратьям, что пресмыкались перед греком. – Я тоже имел рабов, и они гнули передо мною спины, как эти… Но я не раб и никогда им не буду!

– Ты молод, сын вождя, тобою руководит не голова, а горячее сердце, – тихо возразил Навар, – иначе ты не раздражал бы хозяина без нужды. Ведь твоему отцу можно сообщить, и он выкупит тебя. А пока ты будь тише ночного ветра. Дабы не попасть туда, где из тебя выжмут масло, а жмых выбросят… Эх… ты еще всего не знаешь! А если бы знал, то молчал бы, подобно рыбе, и не показывал своей прыти!