Великая Скифия - Полупуднев Виталий Максимович - Страница 31

Царь обвел витязей взглядом. Помолчав, обратился к Калаку:

– Ты, Калак, поедешь моим воеводой, а Омпсалак будет твоей правой рукой. Четыреста всадников поведешь за собою. Доспехи снять, ехать в кафтанах с одним копьем. Возьмете мечи, луки и по сто стрел. Лишнего ничего не берите, чтобы кони могли скакать без передышки. Поняли?

– Поняли, Палак-сай! Скажи – куда ехать, кого бить?

– В Хаб! Там палисады не крепки, их можно повалить крупами коней. Но эллинская дружина там немалая и держится настороже! Город надо взять сразу, с ходу, внезапно!.. Кто там старшой?

– Клеомен, витязь добрый, – ответил Раданфир, – а помогает ему Бабон, сын Марона, пьяница великий, но в конном деле силен, знает степь и наши боевые обычаи…

– Тем более… Нападать нужно всеми силами, не щадить ни себя, ни коней, ну, а врага, я знаю, вы и так не пощадите!

– Постараемся, Палак-сай!

– Когда кончите дело, оставите в Хабе сто человек с сотником, а сами возвращайтесь в Неаполь! Тебе, Омпсалак, будет где разгуляться, но, смотри, не зарывайся! Там, в Хабе, еще не война, настоящая война впереди!

– Когда велишь выезжать, великий государь?

– Немедленно, но без особого шума. А ты, Раданфир, выставь на дорогах и у ворот города тайные дозоры… Чтобы эллинские соглядатаи, что прячутся в городе, буде дознаются в чем дело, не послали вперед гонцов к Клеомену!

– Слушаюсь и повинуюсь!

– Ну, с богом, да поможет вам Святой меч! Выпейте на дорогу по чаше заморского, чтоб замах был крепче!

Омпсалак мрачно усмехнулся. Калак крякнул.

– Идите!.. А теперь, друг Раданфир, за общую трапезу! Я голоден и чувствую жажду.

– Труби! – крикнул Раданфир кому-то в темноту.

– Труби!.. Труби!.. – многократно отозвались десятки голосов из гулких коридоров.

С высоты башни раздался рев рога, возвещая начало пира. Его встретили на площади тысячеголосым криком. Вспыхнули бочки со смолою. Загрохотали бубны. Оживление и шум усилились. Появление царя на крыльце вызвало необычайное воодушевление. Воины единодушно закричали, подняв над головами оружие:

– Папай! Папай!

Это боевой клич «царских скифов». Царь принял из рук князей чашу, слил «первину» на пол, прочитал молитву и одним духом опорожнил посудину до дна. Пир начался.

Солнце давно ушло за край степи, в небе загорелись звезды, столь знакомые каждому сколоту, привыкшему, посматривая вверх, находить дорогу среди степи в темные таврические ночи. Но сейчас никто не смотрел на небо. Площадь освещали костры и пылающие смоляные бочки. В огонь летели обглоданные кости, поднимая снопы искр. Костный мозг топился и горел ярким брызгающим пламенем. Что-то невиданное, захватывающее было в картине скифского пира. Игра света была столь необычайна, что царский дворец и его крыльцо, поддерживаемое витыми столбами, многокрасочная царская трапеза и ее разодетые участники начинали представляться многочисленным зрителям сказочным миражем, настолько же красивым, насколько и нереальным, могущим неожиданно, от порыва ночного ветра, превратиться в огненный столб и дымом рассеяться в просторах ночного неба.

Когда чаши были наполнены второй раз, из ворот города бесшумно, подобно веренице ночных духов, выехала многоконная рать и, спустившись с высоты, на которой располагалась скифская столица, направилась на юго-запад, перейдя с осторожного шага на крупную рысь.

Среди шума уличных плясок и песен, разгульных выкриков и смеха никто не заметил сборов и отбытия войска Калака.

Царь сидел выше других на рундуке, покрытом пестрыми чепраками. Перед ним был накрыт столик греческой работы. Остальные пирующие располагались частью за общими столами, кто постарше да познатнее, частью на войлоках и коврах, разостланных по полу. Были такие, что вытягивали ноги между блюдами и кувшинами или сидели на ступенях крыльца.

Палаку приносили яства отдельно. Когда он пил вино, все вскакивали на ноги, высоко поднимали рога и чаши и громко возглашали здравицу царю. Потом пили сами. Большинство витязей пило из двух чаш сразу, а некоторые, убившие много врагов, даже из трех. В таком случае третью чашу держал отрок, стоявший за спиною.

Царь был приветлив. Многим посылал почетные чаши с вином. Но пытливым взором останавливался на лицах многих князей, как бы желая разгадать скрытые мысли каждого. Палак не забывал, с каким трудом удалось собрать этих людей под общее знамя там, среди степи, куда в прошлом году им пришлось бежать от войск царя Митридата. На приглашение прибыть в царскую ставку многие из них вначале не ответили и только после объединения царя с наиболее влиятельными из родов, а также по настоянию народа, еще имеющего право собираться в круг по старинке, все князья прибыли к царю с дарами и после длительных споров согласились влить свои дружины и народное ополчение в общескифское войско. Теперь забота – сохранить единение Великой Скифии, укрепить его.

Вошли воины с луками в руках. Поклонились царю, всем собравшимся и сели в кружок, скрестив ноги. Не торопясь, поставили перед собою луки, но не так, как для стрельбы, а наоборот – древком к себе, а тетивой от себя. Стали щипать тетивы, водя по ним костяными крючками. Послышалось не то жужжание, не то гудение, напоминающее завывание ветра среди скал. Печальные звуки рождали странное беспокойство и щемление в груди, подобное тому, которое чувствует одинокий путник, потерявший дорогу в степи. Музыкантам начали подтягивать. Скоро запели все длинно-длинно, с унынием и грустью. В их голосах прозвучала жалоба сильных людей на что-то гнетущее их, мешающее им жить. Палак задумался. Песня будила в нем обиду на прошлогоднюю неудачу и разжигала ненависть к врагам.

Песня была окончена заключительным угрожающим кличем, зовущим в бой.

Поднялся звонкоголосый князь Лимнак, держа в руках кифару, инструмент греческого происхождения, мало распространенный среди сколотов. Князь окинул всех пирующих задорным, веселым взглядом, и его алые губы, блестящие от жирной пищи, разгоряченные питьем, скривились в усмешке. Палак кивнул ему головой. Лимнак тряхнул волосами, ударил по струнам кифары и запел высоким чистым голосом, который рассек общий шум и гомон, как яркий солнечный луч рассекает сумерки утра. Он протянул одну ноту, напоминающую призыв человека, зовущего другого в горах.

Вскочил юный княжич Лип и ответил еще более высокой и звонкой нотой. За ним – другой, третий. Гулко ворвались басы. Загремела песня без слов, простейшая из всех песен, которая родилась в перекличке пастухов. В ней слышались молодая сила, мужественная страсть и воинственная угроза. Мотива не было. Каждый старался попасть в унисон и кричать как можно громче. Запел весь народ, что пировал на площади. Ночная тьма всколыхнулась, вздрогнула. Звуки понеслись далеко за пределы города. Степь насторожилась тысячью ушей, услышав могучий голос своего хозяина – скифского народа.

После пения промочили горло. Волосатые руки потянулись к блюдам, тащили куски жареной баранины, горстью черпали из жбанов редечную гущу, а то, взяв жбан за ушки, подносили его к жадному рту.

Раданфир старательно подливал вина в фиал Тойлака. Тот тянул из посудины мелкими глотками, бегая при этом по рядам пирующих маслеными глазками.

Появились плясуны, мимы-скоморохи тузили друг друга деревянными мечами. Играли в чехарду, боролись, лаяли по-собачьи. Всем стало весело.

По коридорам дворца проследовал странный человек в пестром, необычном наряде, увешанном бубенцами и звенящими медными побрякушками. Человек приплясывал, что-то напевал, бил в бубен. Лицо его, ярко раскрашенное, казалось маской. Он строил такие рожи, так скалил зубы, что слуги и воины шарахались от него. Одни при этом смеялись, другие плевали, говоря:

– Тьфу ты, какой страшный! Ну просто злой дух!..

Однако видели его не впервые и хорошо знали, что это потешник царя, шут его Хрисогон.

Шут выскочил на крыльцо, растолкал скоморохов, прошелся колесом среди мисок и кувшинов, попутно схватил зубами кусок конины и зарычал по-волчьи.