Митридат - Полупуднев Виталий Максимович - Страница 35

Закон требовал, чтобы вольноотпущенник имел покровителя – простата – из уважаемых граждан. Чаще всего им оказывался прежний хозяин, который, как член общины, защищал интересы бывшего раба перед законом. Освобожденный раб продолжал жить на положении метека – иностранца, человека без роду и племени, не получая гражданства и полных прав, но обязуясь нести изрядный груз повинностей и налогов. Богатый метек торговал или имел мастерскую, опираясь на милость простата – защитника, не скупясь на поклоны и подарки своему благодетелю. А бедный становился поденщиком, исполнителем самой грязной, тяжелой работы и стоял в одном ряду с черными рабами.

Асандр подумал с усмешкой и, оглядев всадника от шлема до копыт лошади, не спеша ответил:

– Не знаю, отдаст ли тебя Митридат, ты же его воин! Но если отдаст, захвачу тебя с собой на корабль и обещаю быть твоим простатом!

– Спасибо, господин, спасибо!.. Да стой ты, проклятый!

Лошадь, которую атаковали тучи слепней и мошек, замотала головой и, закусив удила, рванулась с места в галоп. Седок не мог справиться с нею. Через мгновение он исчез в пыли, мотая копьем, напоминающим мачту рыбачьего судна во время бури. Асандр рассмеялся, потом покачал головой. «Если в тяжелой коннице Митридата, – подумал он, – много таких вот плохо обученных, сырых вояк, то им не помогут ни доспехи, ни длинные копья!»

Увидев, что дорогу намеревается пересечь длиннейший караван верблюдов, привязанных один к другому, Асандр опередил его, подняв коня в галоп, и помчался туда, где полыхало нечто красочное, блестело и переливалось на солнце. Там же пыль вздымалась особенно густыми клубами. Это был царский кортеж, который выглядел издали гигантским многоцветным драконом, ползущим по раскаленной почве Анатолии.

Свобода, богатство!.. Эти два слова ослепили Гиерона, они сильнее всяких приказов толкали его вперед по опасному, неизведанному пути.

Он изменил своей обычной осторожности, готовый рискнуть головой ради достижения желанной цели – стать после войны состоятельным человеком.

Опьяненный новым положением вольноотпущенника, он с большой самоуверенностью оглядывался вокруг с высоты деревянного седла, словно желая крикнуть всем:

«Поглядите, я такой же независимый человек, как и вы!»

Да, это звучало как сказка: раб, собственность хозяина, существо бесправное, обреченное на неволю, – вдруг стал свободным!

Гиерон попал в десяток воинов, из которых двое были рабами, снаряженными хозяином взамен собственного сына. Трое именовали себя «эллинскими наемниками», но говорили на каком-то тарабарском языке и выглядели теми молодцами, для которых родная сторона – большая дорога да темная ночь. Они лихо ездили верхом, хорошо владели оружием, но, как убедился Гиерон, примкнули к войску ради даровых хлебов и возможности пограбить при случае. Остальные трое, не считая десятника Филона, были каппадокийскими крестьянами, взятыми в войско по жребию. Эти держались обособленно, говорили между собой негромко и, как видно, очень тосковали по родным местам.

Что объединяло всех – это инстинкт подчинения великому царю, смутная надежда на военную добычу и палка десятника. Последний, уже немолодой царский воин, полугрек, побывал во многих сражениях и тянул свою лямку с добросовестностью старого служаки. Он был один из тех закаленных службой воинов, которые были распределены в качестве «дядек» среди наспех набранного воинства и должны были обучать новобранцев и поддерживать в них боевой дух. И делал это старательно, не останавливаясь перед ударами палкой. Попало как-то и Гиерону за плохую чистку коня и привычку крепко спать, не слушая сигналов тревоги.

«Ничего! – подбадривал себя Гиерон, трясясь на жестком седле, – ничего! Война не затянется, не вечно мне быть в походе!.. Надо терпеть!.. Глядишь, и я останусь целым да еще добуду кое-что и вернусь на Боспор вольным мужем, бывшим Митридатовым воином!»

Опьяненный мечтами, Гиерон готов был примириться со всеми неудобствами походной жизни. Даже со своим норовистым конем, который был высок и шарахался, когда всадник подходил к нему. При этом старался укусить или ударить копытом. Обремененный доспехами и оружием, Гиерон взбирался на седло при помощи копья. На древке копья была ременная петля, в которую он вставлял левую ногу, а правую закидывал на спину коня. Но и это было не так просто. Конь крутился на месте, доспехи мешали, а тяжелая панцирная рубашка из воловьей ссохшейся кожи, покрытая металлическими бляхами, не давала повернуться.

Сидя в седле со свободно свисающими ногами, Гиерон чувствовал себя большой неуклюжей куклой, которая сохраняет равновесие лишь благодаря собственной тяжести. При этом удивлялся неудобству и несовершенству защитных доспехов. Они прикрывали грудь и живот, но оставляли незащищенными бедра и голени – обстоятельство, которым успешно пользовались коварные римляне, направляя удары копий именно в эти части тела. К тому же всадник был лишен возможности разить вправо и влево, он сидел, как истукан, выставив вперед тяжелое копье. В случае уклона противника не было никакой возможности к нему повернуться.

На вопросы по этому поводу десятник косо поглядел на Гиерона и ответил:

– Умен очень!.. И простого не понимаешь. Если противник уклонился, его сразит твой сосед!.. А бедра твои защищены тоже соседом. Ибо мы сражаемся не в одиночку, а скопом, конной лавой! Ты срази того, кто против тебя, а о том, кто сбоку, не думай, его сразят другие! Слева от тебя Нихтарион, а справа каппадокиец Лайм!.. Помни свое место в бою!

На привале Гиерон отстегивал боковые завязки доспехов и, стащив панцирную рубашку, бросал ее на землю. Потом, уперев копье в землю, неуклюже съезжал с седла. Помогал товарищам развести костер. Пятерка воинов вела коней на пастьбу, используя копья как приколы. Остальные добывали воду и пищу, шли в деревни и грабили жителей. Запасов не имели. Только в малонаселенных местах получали куски мяса и муки от фуражиров, которые пригоняли скот и привозили провизию на вьюках из дальних селений.

Сначала Гиерон совсем не мог есть полусырых, горелых шашлыков и хлебных комов, испеченных пополам с золой. Но, оставшись несколько раз голодным, стал, как и другие, хватать то, что попадало под руку и совать в рот, пачкаясь сажей и обжигая губы.