Изгнанник - Петровичев Антон - Страница 18

– Да, готов, – быстро ответил Шани – быстрее, чем ожидал отец Гнасий.

Настоятель в очередной раз подумал, что вырастил этого мальчика, но так и не познал его души: она навсегда осталась для него глубочайшей, непроницаемой тайной. Возможно, Заступник хранил от ее постижения – некоторые секреты способны убивать.

– Хорошо, – кивнул отец Гнасий. – Отдохни и поду май еще, я тебя не тороплю.

Шани кивнул и откинулся на спинку кресла. Ему и в самом деле надо было отдохнуть: он домчался сюда из столицы за двое суток, загоняя лошадей и не тратя времени на сон и отдых. Отец Гнасий тоже устроился поудобнее и взял в руку свой бокал.

– А что бы вы мне предложили? – поинтересовался Шани.

Отец Гнасий ответил быстро: ответ на этот вопрос у него был готов очень давно.

– Вернуться в монастырь. Здесь есть множество занятий, в которых ты преуспеешь. Впрочем, я прекрасно понимаю, что венец святого подвижника и книжного мудреца тебя не прельщает, и твой путь лежит совсем в другой стороне.

Шани ничего не ответил, глядя, как в бокале вина проплывают алые блестки.

– Отче, расскажите лучше, как вы меня нашли, – попросил Шани.

Отец Гнасий улыбнулся: эта история с давних времен служила для Шани чем-то вроде любимой сказки на ночь.

– Я помню этот день так, словно он был вчера, – сказал отец Гнасий: он тоже любил этот рассказ. – Да и погода была такая же, как вчера: осень и дождь, слякоть, листья под ногами… Я возвращался из поселка – ходил читать отходные молитвы по умирающему. Был уже поздний вечер, кругом сгустилась тьма, и я шел к монастырю осторожно и медленно, чтобы не сбиться во мраке с дороги. Но внезапно по небу разлился сиреневый огонь, и стало светло, как в самый ясный полдень, однако это был ледяной, беспощадный свет. В нем не было ничего, присущего нашему грешному миру, – это был свет горний, известный нам из молитв и откровений святых подвижников. Я упал на колени и стал молиться Заступнику, прося пощадить мою душу, если это все-таки соблазн Змеедушца. Но небесное знамение прекратилось так же внезапно, как и началось. Снова стало темно, снова пошел дождь, а я выпрямился и увидел на дороге тебя. Минуту назад на том месте никого не было. Ты сидел в грязи и смотрел по сторонам, словно не мог понять, как попал сюда. Я подошел ближе, теряясь в догадках: кто же ты такой, и откуда взялся?

– А потом вы увидели цвет моих глаз, – едва слышно произнес Шани.

Отец Гнасий кивнул и посмотрел на духовного сына: его глаза были насыщенно сиреневыми. С годами их буйный оттенок несколько поблек, но аметистовый взгляд по-прежнему производил значительное впечатление, особенно на тех, кто встречался с Шани впервые.

– Да, – сказал отец Гнасий. – И я внезапно понял, что мне нечего бояться, – словно Заступник шепнул мне на ухо, что ты никому не причинишь вреда. Я спросил у тебя, кто ты и как тебя зовут, и ты заговорил на странном отрывистом наречии, похожем на говор варваров с Дальнего Востока, а потом заплакал.

– И вы взяли меня за руку и отвели в монастырь, – задумчиво проговорил Шани, словно пребывая умом и сердцем в событиях пятнадцатилетней давности. Он будто снова брел под дождем за отцом Гнасием по раскисшей осенней дороге к резной громадине монастыря и пытался о чем-то рассказать ему на незнакомом языке. А у ворот их ждала перепуганная братия, которая на все лады обсуждала небесное знамение: чтобы понять, о чем они говорят, не требовалось знать язык.

– Ты был ужасно голодный, – улыбнулся отец Гнасий. – Я подумал, что если у всех посланников Заступника такой славный аппетит, то монастырских запасов нам точно не хватит. Потом ты заболел и несколько дней пролежал в горячке. А я написал письмо в столицу, рассказал о сиреневом зареве и о тебе. Заступник ведь явил чудо, и я не смел его сокрыть. Это хуже, чем ересь.

Вспомнив о полученном письме с добрым десятком печатей, отец Гнасий и Шани одновременно усмехнулись. Ответ из инквизиционного трибунала и патриаршей канцелярии был, строго говоря, вполне предсказуем. Столичные власти сочли, что монахи на своих северах допились до зеленых кизляков, а если настоятель Шаавхази еще раз решит выдавать своих незаконнорожденных детей за Заступниковых посланников, то будет отлучен от сана и отведает крепких плетей, которые научат его уму-разуму.

– А потом я научился говорить, но все равно не смог рассказать ничего толкового, – с грустью произнес Шани.

Отец Гнасий ободряюще похлопал его по руке.

– Заступник милостив. Однажды ты вспомнишь, кто ты и где твой настоящий дом.

Сиреневые глаза словно заволокло легкой дымкой. Отец Гнасий подумал, что Шани на самом деле прекрасно все помнит и знает – только предпочитает хранить молчание.

Что, если все эти годы он принимал порождение Змеедушца за дитя Заступника? От этой неожиданной мысли отец Гнасий вдруг ощутил мгновенный холод, охвативший его тело.

– Сейчас мой дом здесь, – промолвил Шани с глубокой искренностью, и эта сердечность словно обогрела настоятеля. – Но душа и долг зовут меня дальше. Отец Гнасий, вы дадите мне благословение на должность декана?

– Дам, – кивнул настоятель. – Ты привез то, что нужно?

Шани утвердительно качнул головой и извлек из внутреннего кармана видавшего виды камзола небольшую деревянную шкатулку. Открыв ее, отец Гнасий увидел изящный серебряный перстень с аметистом и письмо на свое имя. Взломав печати, он прочел, что патриарх всеаальхарнский Кашинец запрашивает его благословения как воспитателя и наставника претендента на то, чтобы Шани Торн, брант-инквизитор и послушник монастыря Шаавхази, занял почетную и многотрудную должность декана инквизиции. Отложив письмо, отец Гнасий взвесил перстень на ладони и сказал:

– Эта вещь, сын мой, есть знак твоего вечного и добровольно изъявленного обручения с истинной верой. Готов ли ты служить Заступнику, карать его врагов и нести невеждам свет его знания? Трижды и три раза спрашиваю: готов ли?

– Трижды и три раза отвечаю: готов, – глухо откликнулся Шани.

– Готов ли ты терпеть нужду, болезни и горечь ради вечного торжества его Истины и Славы?

– Готов.

Отец Гнасий взял Шани за правую руку и надел перстень на безымянный палец. Обряд завершился, и несколько томительно долгих минут они молчали; затем настоятель обвел Шани кругом Заступника и сказал:

– Вот и все, ваша неусыпность. Поздравляю с вступлением в должность, примите мое последнее благословение. Теперь по сметам о рангах в духовной иерархии вы стоите выше меня.

– Мы служим одному господину, отче, – произнес Шани и благодарно сжал его руку. – Спасибо вам.

Теперь можно было не торопиться, рискуя на полном ходу сверзиться с лошади и сломать шею, свалившись в канаву. После дня пути под дождем Шани устроился на ночлег в одну из десятков мелких таверен, рассыпанных вдоль Пичуева тракта, и посвятил вечер отдыху возле камина, воспоминаниям и размышлениям.

Отец Гнасий был прав. Шани все помнил. Он вообще редко что-либо забывал: вот и теперь давний весенний день, в который он совершил убийство, снова всплыл в его памяти во всех красках, звуках и ощущениях. Вот только кому от этого легче, хмуро подумал Шани и принялся рассматривать сиреневую глубину в аметисте своего перстня. Извивы серебра в точности повторяли мотивы аальхарнских обручальных колец; впрочем, вступать в фактический брак Шани уже не придется.

– Ну и хорошо, – сказал он вслух. – Максим Торнвальд в свое время женился, и к чему это привело?

Аметист едва заметно потемнел, словно нахмурился, не понимая, что происходит и на каком языке говорит его новый хозяин. Не объяснять же ему, что где-то далеко-далеко есть планета Земля, и на одной шестой части тамошней суши в ходу как раз тот самый русский язык, который отец Гнасий столь небрежно сравнил с речью дальневосточных варваров.

– Ничего общего, кстати говоря, – Шани поправил перстень и смахнул с камня едва заметную пылинку. Зачем задумываться о прошлом, когда и в настоящем у его неусыпности декана всеаальхарнского хватает хлопот и забот? Шани поудобнее устроился в кресле и стал прикидывать дела на ближайшее время. К привычной работе в инквизиции и академиуме добавятся гражданская цензура и забота о духовном воспитании принца и принцессы. Придется не только выявлять и истреблять еретиков и колдунов, но и ходить в театры и вычеркивать из пьес намеки на ересь и вольнодумство, – а актеры и режиссер будут смотреть на него с почтительным страхом и мысленно посылать самые невероятные по изобретательности проклятия. Помимо разбора богословских споров, где подвижничество и разум соседствуют с ересью, придется наставлять наследную чету на путь добродетели. Луш, засидевшийся в принцах и уставший ждать корону, примется по-простому предлагать выпить, как предлагал уже не раз и не два, а принцесса Гвель, не приученная дворцовым воспитанием говорить без спроса и позволения, просто станет смотреть на него огромными голубыми глазами.