Мальчик в лесу - Шим Эдуард Юрьевич - Страница 11

— Тогда сам переезжай в город.

— И переехать не могу, тоже знаешь. В школе учителей не хватает, совмещаем уроки, тянем из последних сил… Пение преподает учитель физкультуры, ты представляешь, что это такое? Как я уеду?

— Но если положение безвыходное, — сердилась Вера Ивановна, — то зачем изводить себя? Что ты изменишь?

— Не могу я спокойно.

— Господи, как ты объясняешь ученикам жизнь, если сам в ней запутался? Возьми себя в руки, ты же сильный человек! У всех твоих сложностей очень простые решения!

— Никому в голову не придет, — морщась, быстро и нервно говорил Лыков, — никому в голову не придет, что современная физика, например, проста и бесхитростна. Тысячи людей мучаются, бьются… над крошечным решением бьются! А жизнь проста. Вот вся эта жизнь — вместе с физикой, химией, искусством, любовью, смертью, — она, видите ли, проста… И никто не мучается. И не было гигантов, гениев, которые с ума сходили, не зная, как дальше жить…

— Ответь мне, пожалуйста, — однажды попросила Вера Ивановна, — есть ли в твоих переживаниях смысл? Надо ли всю жизнь метаться, искать, мучить себя и других, сходить с ума, как ты выражаешься, — и все для того, чтобы в конце жизни понять: жил неправильно?..

Лыков помедлил.

— Наверное, — произнес он неопределенно.

Вот каким был Дмитрий Алексеевич Лыков. И таким он остался в отношениях с Верой Ивановной. Уже понятно было обоим, что любят они и любимы, что порознь существовать не могут; наконец оба поняли, что больше нельзя ждать, годы уходят. Скоро, совсем скоро уже нечего будет мечтать о настоящей семье, о детях, о полном счастье. И все равно Дмитрий Алексеевич на последний шаг не решался. То говорил, что необходимо довести учебный год до конца, то вдруг начинал уговаривать Веру Ивановну бросить работу, перебраться к нему в Жихарево…

— Тебе сложно сообразить, — но выдержав, кричала Вера Ивановна, — что я в деревне останусь без дела? Совершенно! А ты и здесь можешь работать, в любой школе?!

— Я все соображаю, Верка!

— Так что же?

— Ну не могу я. Самому будет противно, в душе будет противно, ты подожди немного, Вера.

И смотрит обиженно своими глазищами, прозрачными глазищами в темных обводах, несчастный человек.

— Был у Веры Ивановны давний приятель, тоже детдомовец, Слава Серебровский. Он еще в школе надежды подавал, умный мальчик: отличался веселостью, живостью, общительностью и, как Вера Ивановна помнит, никогда врагов не имел. Слава между делом, между разнообразными жизненными удовольствиями — охотой, туризмом, ранней женитьбой, — защитил с блеском диссертацию; между делом перебрался в Москву, неощутимо перебрался и безболезненно, словно из гостиницы в гостиницу; между делом занял ответственный пост в Министерстве просвещения и пошел вверх по служебной лестнице, быстро пошел и легко, наживая одних только друзей. Приезжая в командировки, Слава непременно звонил Вере Ивановне, впрочем, он всем приятелям и товарищам звонил, вокруг него всегда была кутерьма, веселье, многолюдность, разговоры за полночь и дружеские пирушки; он любил, чтобы много народу встречало его и провожало.

В последний его приезд, уже на вокзале, Вера Ивановна вдруг подумала, что Серебровский сумеет ей помочь. Торопясь, она рассказала ему всю историю, рассказала нескладно, сбивчиво: куцые минутки оставались до отхода поезда. А Серебровский договорить не дал, тотчас уловил суть.

— Старушка… — зашептал он, обнимая ее одной рукой и успевая одновременно прощаться с остальными провожавшими; суета была кругом, смех и крики. — Старушка, ради тебя чего не сделаешь! Я его силком переведу!

Проводник в белых нитяных перчатках опустил металлическую платформочку над подножкой.

— Граждане, прощу занять места! Серебровского подталкивали в спину, вот-вот вагон тронется.

— Телефон! — сказал Серебровский, смеясь. — Как — чей? Твоего барсука деревенского телефон!..

Вера Ивановна опомнилась, вырвала листок из записной книжки с адресом Лыкова; тронулся без гудка состав, поплыло запотевшее окно.

— Славка, сумасшедший!.. — кричали провожающие. Серебровский опять обнял Веру Ивановну, совершенно счастливый; ему нравилось, что за него волнуются, и нравилось вот так, в последние секунды, решать что-то важное, вершить человеческую судьбу.

— Старушка, все будет улажено! Приеду в конце июля. Позвоню. Пусть собирает чемодан!

Серебровский чмокнул Веру Ивановну в щеку, догнал вагон, спортивным красивым прыжком взбросил себя на ступеньку, обернулся и еще долго стоял в открытой двери, на ветру, сияя ослепительной улыбкой, словно бы заключенной в рамочку модной кудрявой бороды, лучась шальными, счастливыми глазами, белея крахмальной рубашкой с модным плетеным галстуком, сбившимся на сторону и как бы летящим в воздухе…

Вера Ивановна знала, что Серебровский не подведет. Все будет сделано, как он пообещал. И впервые за многие месяцы Вере Ивановне стало спокойно. Свалился с плеч камень, главные заботы кончились. Хорошо ли, худо ли она поступила, обратясь за помощью к Серебровскому, это неважно, разберемся потом. Важно, что решение принято.

В середине июля Вера Ивановна приехала к Лыкову.

Пожалуй, первая неделя была самой прекрасной в жизни Веры Ивановны. Они с Лыковым не ссорились, не вспоминали о переезде в город; Вера Ивановна не хотела сразу сообщать новости, Лыков тоже помалкивал. И будто все исчезло в мире — все дела и проблемы исчезли, все прошлое и будущее, — осталась крохотная тесовая деревенька в лесах да несколько летних, томительных, затопленных солнцем дней.

Лыков жил в пустой избе на краю деревни; старая, сумрачная изба сыровата была и прохладна; внутри на посмуглевших бревнах и потолочных балках поблескивали капли смолы, стеклянно-прозрачные, как роса; в затянутых фиолетовой тенью углах что-то поскрипывало, щелкало тихонечко, дребезжащим звоном отдавалось на чердаке. И пахло в избе деревенским — старой овчиной, печным дымом… А квадратные маленькие окна сияли нестерпимо, как бы дрожа, трепеща от яростного напора света и зноя. Прямо у окон, два шага ступить, начиналось ржаное поле, огороженное кривыми старыми жердями с отставшей корой; утром на жердях рядочком усаживались воробьи, наверно, молодые еще, вчерашние птенцы, они трещали, как десяток пишущих машинок. Вера Ивановна крошила им хлеб и выставляла тарелку с водой, чтоб купались. Когда птицы смолкали, был слышен ветер, текущий над полем. Редкая с проплешинками рожь пожелтеть не успела, она была цвета молочной пенки и временами еще дымилась под ветром, и шелест ее казался мягким, скользящим и вроде бы с тихим причмокиванием.

Давно не было у Веры Ивановны, а может, и никогда не было вот такой бездумной свободы, чтобы не вставать по часам, не торопиться куда-то по делу, не заботиться о режиме дня. Вера Ивановна просыпалась, когда хотела, и дремала днем, если хотелось, и обедать садилась вечером, не волнуясь о сохранении фигуры. А рядом был Дмитрий Алексеевич, Димка, подметавший пол и мывший посуду; Вера Ивановна нарочно все оставляла неприбранным, кидала на пол кофточки, носки, полотенца и смотрела, жмурясь, как Лыков подбирает. Она чувствовала, что глаза у нее сделались туманные, с поволокой.

— Димка, ты меня любишь? — спрашивала она.

— Ну! — отвечал Лыков, посмеиваясь и опускаясь перед ней на колени.

Вечерами ходили с Лыковым над рекой, обнявшись, будто совсем молоденькие; Вера Ивановна представляла себя деревенской девчонкой с горячим, стянутым от свежего загара лицом, с шершавыми руками, с цыпками на ногах и воображала, что побежит сейчас корову доить, а потом спать ляжет на сеновале, вместо с курицами. Ей не стыдно было дурачиться, но сквозь эту дурашливость, сквозь детские радости временами слышала Вера Ивановна какую-то звучащую в сердце неспокойную струну, томило ее что-то, возникали безотчетно-тревожные впечатления, странные, безнадежные, будто вспоминала она о чем-то давно отболевшем и невозвратимом. И вдруг слова являлись в сознании, глупые слова, над которыми она прежде бы смеялась: «Какие дни уходят… Какие дни уходят!..»