Как вырвать киту коренной зуб - Поледнякова Мария - Страница 19

– Надеялась, что до смерти тебя не увижу, – отрезала Анна.

– Если кто-то стоит у меня на пути, – сказал угрожающе Любош, – суну его в мешок и швырну в реку!

Он стал перед дверью, мешая Анне пройти.

Как они с Вашеком походили друг на друга! Та же неуступчивость, то же упрямство, та же манера идти напролом!

– Послушай меня хорошенько! – с расстановкой сказала Анна. – И заруби себе на носу!

Любош усердно кивал, как болванчик из кукольного театра, но рассмешить Анну не удалось.

– Можешь строить догадки, можешь думать что угодно, но доказать, что Вашек твой сын, не сумеешь! – Она снова обошла его и взялась за ручку двери.

– Нет, смогу! – упрямо отрезал Любош, подождал, пока Анна обернется. – Он такой же шальной, как и я! – Сгреб ее в объятья, не давая опомниться, и крепко поцеловал в губы, не думая о возможных последствиях, не подозревая даже, что она вся задрожит вдруг, и все же представить себе не мог, что схлопочет такой подзатыльник – аж искры из глаз посыпались!

Она услышала ровное дыхание Вашека. Зажгла ночник и натянула на себя фланелевую ночную рубашку, призвала на помощь все свое самообладание, сдобрив изрядной дозой снотворного, нос сомкнуть глаза в эту ночь так и не смогла.

18

Весна заявила о себе мощными ливнями. Через несколько дней погода чуть образумилась, зарядил мелкий дождик, но почти не переставая. Свинцовый купол неба неподвижно навис над городом.

Анна решила снять обои и покрасить квартиру и теперь не без опасений поглядывала за окно: остепенится ли погода до пятницы? Во вторник она купила стиральный порошок, мастику и отправилась на Смихов. Заскочила за пакетиком черного кофе в маленький гастроном на углу и перемолвилась словечком с продавщицей, которую знавала с тех самых пор, как здесь жила. Открыла дверь в подъезд и по винтовой лестнице с коваными перилами поднялась на третий этаж. Подумала, что, наверное, раньше следовало бы позвонить.

Подойдя к высоким темным дверям в стиле модерн, несколько раз нажала на кнопку звонка и только потом заметила, что за латунным щитком с визитной карточкой торчит записка. Подождала немного, но, когда никто не открыл, поколебавшись, вытянула листок: «Купи зелень и картошку. Зайди за ключом. Я в подвале. Ева».

Анна представила себе их темную квартиру. Высокие окна, вечно закрытые, чтобы в комнаты не проникала пыль и шум Смиховской улицы, длинная узкая кухня, где, сидя за столом у окна, выходящего во двор, она готовила школьные уроки. Глянула на часы. Четверть шестого. Ей вдруг захотелось ни с кем здесь не встречаться, и она стремглав сбежала вниз по лестнице.

Вашек был уже дома и, пока Анна снимала с себя мокрое пальто, сокрушенно каялся в грехах. Показал дневник с очередным замечанием: «НОСИТСЯ ПО КОРИДОРАМ, А ЗАБЫЛ ВЗЯТЬ С СОБОЙ СПОРТИВНЫЙ КОСТЮМ» и подпись: Едличкова. В тетрадке по чешскому за диктант красовалась огромная тройка, а внизу красными чернилами было выведено грозное «СТРАШНО НЕБРЕЖНО!». И подпись: Едличкова. Таким «маневром» Вашеку успешно удалось отвлечь внимание мамы от нового дождевика, который она вчера купила ему, а сегодня он порвал, пробираясь через собачий лаз за псом Арноштом на школьную площадку.

Напрасно Вашек ждал наказания. Напротив, мама приготовила чай с лимоном, сладкие пирожки и заварной крем. Не проверила, помыл ли он руки и шею. Вашек даже слегка разочаровался – получилось, что умывался он с излишним рвением совершенно зря. Перед сном мама прочитала ему книжку «Как Румцайс поймал водяного на сливе». И тут уж Вашек всерьез забеспокоился, не случилось ли чего с ней. Анна объяснила ему, что у нее заботы с ремонтом. Ведь как-то надо передвинуть мебель, а бабушки, которую она собиралась призвать на помощь, не было дома. На самом же деле у Анны из головы не выходил сегодняшний эпизод. Почему, собственно, она убежала? Ведь уже пять лет мать живет одна. Что тут особенного, если она кого-то себе и завела?

Анна вспомнила, как такие же вот записки, набросанные четким энергичным почерком, она сама обнаруживала каждый день за зеркалом в прихожей. В пятницу вечером вернувшегося с работы отца ждал вместо сердечной встречи листок с лаконичными инструкциями: нарезанную ломтиками картошку следует-де поджарить на сковородке, а антрекоты он найдет в холодильнике. Анна, тогда еще маленькая девочка, разогревала отцу ужин и составляла молчаливую компанию: приходил он в хорошем настроении, но потом, раздосадованный, что мать опять в ночной смене, садился с газетами к столу.

Отец сначала выучился на котельщика и только потом закончил институт и как инженер-производственник чувствовал себя на стройке нужным человеком. Таким же «комплексом незаменимости» на службе в больнице страдала и мать. Всю жизнь поэтому у них и не было согласия. Отец хотел, чтобы мать с Анной сопровождали его со стройки на стройку (монтаж электростанции продолжался от пяти до восьми лет), а мать, напротив, своими ночными дежурствами по пятницам и субботам хотела заставить отца отказаться от кочевого образа жизни. Оба были резкими и вспыльчивыми, и квартира нередко сотрясалась от крика или, напротив, там воцарялась гробовая тишина.

Но по воскресеньям привычный аромат кофе и запах лепешек со шкварками возвещал, как правило, часы перемирия, и Анна слышала из кухни тихий доверительный шепот. В пору, когда девчонки наперебой стараются подражать своим родителям, Анна решила для себя, что никто из них – ни отец, ни мать – примером для нее не будет…

В половине двенадцатого ночи Анна вошла в комнату, где спал Вашек. Крадучись, будто вор, снимала его рисунки с рогожи за кроватью. Рисунки были разные, но на каждом обязательно горы и альпинисты. Может, Вашек утром ничего не заметит, а в предремонтной суматохе напрочь о них забудет?

Вашек беспокойно заворочался во сне, и Анна на мгновенье замерла. Наконец, сунув руку под подушку, вытащила книжку «О добром разбойнике Румцайсе, Мане и сыночке их Ци?писеке». Убедившись, что больше от Любоша писем не было, она с облегчением вздохнула, вложила старые письма в книжку, а «Румцайса» спрятала под подушку. В комнате стянула с окон шторы, сняла ситцевые чехлы с кресел и с дивана. А книжную стенку закрыла старыми тиковыми покрывалами. Шел уже третий час, когда она поставила будильник на полседьмого и заснула крепким сном без сновидений.

По мере приближения генеральной репетиции театр с каждым днем все больше лихорадило. Помощник режиссера старался снять напряжение черным юмором, а бутафорщица не успевала варить неизменный черный кофе.

Анна закрыла глаза, когда ей впервые примеряли парик. Поглядела на себя в зеркало: половодье черных волос закрыло ей спину до самого пояса.

– Н-да!… Везет как утопленнице! – сказала она признательно.

– Но, Аничка, – возразил ей Освальд, маленький мужичонка, который властвовал в парикмахерской уже почти четверть века, – римская рабыня не может быть химической блондинкой!

– Мне не хочется быть придирчивой. Но такую тяжесть не поднимет даже слон. А от него никто не требует метровых прыжков.

Несчастный Освальд, протестуя и причитая, заработал ножницами, и черные кудри под присмотром Анны неумолимо падали вниз до тех пор, пока он не состриг лишние пряди и не укоротил длину вполовину, до лопаток.

В своей уборной она нашла Елену в слезах – у нее уже в третий раз во время репетиции лопнуло платье под мышками. Елена была дублершей Анны. Собственно, Фригия – ее первая большая роль. В отличие от Анны она с нежного возраста была воспитана в любви к театру и балету, родители развили в ней честолюбие. Иногда она казалась Анне орхидеей, выращенной в теплице.

– Если хочешь чего-нибудь добиться, не делай замечаний нашей швее Ержабковой, – сказала Анна и дала ей еще несколько житейских советов.

Когда за Еленой захлопнулась дверь, она вытянулась на кушетке. Пока снизу не позовут, можно на несколько минут расслабиться. Но в коридоре раздался крик, и Анне пришлось закрыть уши подушкой.