Жизнь и приключения чудака (Чудак из шестого «Б») (с илл.) - Железников Владимир Карпович - Страница 30

Зато тетя Оля, когда услышала про графолога, сказала: «Он Наполеон какой-то… Бонапарт. Приведи его ко мне. Я камня на камне не оставлю от этой сильной личности».

Правда, на этот раз у тети Оли ничего не вышло. Во время их единственной беседы она пыталась, как она говорит, проникнуть во внутренний мир Кольки-графолога, чтобы понять, зачем ему необходимо стать сильной личностью. Она в течение двух часов рассказывала нам про свою жизнь, надеясь вызвать Кольку на ответную откровенность, угощала чаем с вареньем, жареной хрустящей картошкой. Она так старалась, что ей стало плохо с сердцем, и она украдкой пила в соседней комнате капли.

Но Колька-графолог остался непроницаем. Он только после этого изменил свою тактику. Вместо молчаливого одиночества он «изобрел» систему завоевания авторитета.

«Людей надо покорять и завоевывать, чтобы стать первым среди них, – сказал он как-то мне. – Скоро весь класс будет у моих ног».

Для этого он научился играть на гитаре и петь, стал усиленно заниматься математикой и физикой. Однажды даже вступил в математический спор с учительницей и победил ее. Его милое птичье лицо неизвестно каким образом приобрело жесткость. Он усох еще больше и вытянулся (у него есть своя система вытягивания роста, но он ее скрывает). Снял очки и сказал, что тренировкой и силой воли вернул себе зрение. Он уже близок к достижению своей цели, потому что успешно покорил полкласса…

Но вернемся вновь к нашей истории, а то я никогда ее не закончу. Учительница литературы предупредила, что у меня нет стройности мысли при изложении, что я люблю отвлекаться по каждому незначительному поводу. И это большой недостаток. А мне нравится отвлекаться.

Благородный Петька посоветовал мне пойти на Птичий рынок. Он сказал, что там иногда продают случайно найденных собак.

И представьте, на Птичьем рынке я действительно нашел… только не Малыша, а Надежду Васильевну! Это была не простая встреча.

Я присел на корточки около выводка овчарок: их было целых шесть штук, симпатичных щенков. Они ползали по коврику возле своей гордой громадной матери.

– Мне нужен щенок породы чау-чау, – раздался надо мной женский голос. – Вы здесь таких не встречали?

В первый момент я ее не узнал, но слово «чау-чау» привлекло мое внимание.

– Чау-чау? – переспросил хозяин овчарки. – Не знаю.

– Они такие лохматые, – объяснила Надежда Васильевна.

И вот тут-то я ее узнал по голосу и насторожился.

– А вы возьмите моего щенка, – предложил хозяин овчарки. – Умная порода.

– Спасибо, – ответила Надежда Васильевна. – Мне надо именно чау-чау… У моей дочери был такой щенок… и пропал. Вот я и ищу нового.

Я чуть не упал от ее слов, прямо готов был плюхнуться на грязную мостовую.

«У моей дочери», – сказала она. «У моей дочери… у моей дочери», – как дурак твердил я про себя.

Я здорово обрадовался, когда наконец почувствовал значение ее слов. Выходило, что она любит Наташку, раз называет своей дочерью.

«В конце концов, – как говорит тетя Оля, – все истории когда-нибудь заканчиваются, и, как правило, благополучно».

Я встал и сказал:

– Здравствуйте, Надежда Васильевна.

Улыбнулся и подумал, сейчас она ответит мне прежними словами: «Привет. Видел ли ты сегодня цветные сны?..» Но она ничего такого не ответила, а безразлично, без тени удивления оглядела меня:

– А-а-а, и ты…

Ее слова больно хлестнули меня по лицу. Это было как раз на тему о предательстве. Может быть, она об этом и не подумала, может, это вышло случайно, но у меня в голове эта фраза приобрела сразу свой знаменитый законченный смысл: «И ты, Брут…»

«Ну что ж, – подумал я, – пойдем дальше по этой дороге, поглотаем горькой пыли. Что заслужили, то и получили».

Я посмотрел на нее – неужели она на самом деле так думала обо мне, – но ни о чем не догадался, а только увидел, что лепестки цветов у нее в глазах расцвели невероятно.

– Добрый день, – спокойно произнесла Надежда Васильевна.

– «…любитель случайных встреч», – подхватил я, произнеся фразу, которую мне когда-то сказала она сама.

Надежда Васильевна мгновенно посмотрела на меня. Я снова ей улыбнулся, – по-моему, это была самая жалкая, заискивающая улыбочка за всю мою жизнь, – но успеха не добился. Она не приняла моей протянутой руки даже ценой унижения.

Постояли. Помолчали.

– Вот решил зайти, – выдавил я. – Может, чего куплю.

Мы поболтали еще несколько минут о разных пустяках, о том, чего только не продают на этом рынке. Она сказала:

– Все, кроме лунной породы.

А я добавил, стараясь ее развеселить:

– И виолончели…

Она не развеселилась.

О Малыше и собаках породы чау-чау мы не сказали ни слова. О дяде Шуре и Наташке тоже ничего.

Но в конце концов я все же не выдержал и спросил:

– Надежда Васильевна, вы на меня сердитесь?

– Да, – сказала она. – Сержусь.

– Я подумал, – в отчаянии признался я, – может, вы Наташу не любите. Хотел как лучше… для всех.

Все. Точка. Баста. Мы готовы были разойтись навсегда, но она продолжала смотреть на меня изучающе. Что-то, видно, увидела жалостливое, потому что жестко добавила:

– Так ты ничего и не понял. Остался верным учеником своей тети Оли.

Действительно, по моему лицу всегда можно догадаться, что у меня на душе. Это мой большой недостаток, я никак не научусь скрывать свои чувства. Недаром тетя Оля говорит: «Твое лицо как букварь. Его всегда легко и просто прочесть. Впрочем, не расстраивайся, со мной всю жизнь творится то же самое».

Обиднее всего, что я не нашелся, как заступиться за тетю Олю. Надежда Васильевна ведь была несправедлива к ней. Разве тетя Оля просто добренькая?

Так Надежда Васильевна и ушла. Когда она была уже довольно далеко, я все же крикнул ей в спину:

– Вы не правы!

Не знаю, слыхала она мои слова или нет, только не оглянулась. А я почувствовал, что надежная дорога ведет куда-то в другую сторону, а моя петляет среди кочек и болот.

Затем я почувствовал острый голод. У меня всегда появляется ощущение голода, когда я сильно волнуюсь. Мне бы что угодно пожевать, это меня отвлекает. Некоторые люди, как известно, теряют всякий аппетит, когда волнуются, я же наоборот. Я купил в палатке бублик и автоматически, все еще думая о Надежде Васильевне, вонзил в него зубы. И вдруг, вы не поверите, чудесный бублик, пахнущий свежим тестом и маком, показался мне горьким-прегорьким. Я даже в удивлении посмотрел на него. Нет, тесто обыкновенное: белое и мягкое. А дело было в том, что этот бублик напомнил мне тот день, когда я случайно около нашего метро встретил Надежду Васильевну с дядей Шурой и сказал ей про то, что она мешает хорошо и мирно жить дяде Шуре и Наташке.

Я ведь тогда тоже ел бублик; нахально так жевал перед ее носом этот вездесущий проклятый бублик и цедил сквозь зубы жестокие слова.

Вспомнить страшно, что я ей тогда наговорил! «Правда, он (дядя Шура) очень изменился, похудел?»

«Жизнь наладится, он и поправится», – ответила она.

«А когда она наладится? – не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: – Вы ведь знаете все наперед».

Вспомнил, как она бежала от меня, как лихорадочно перебрасывала виолончель из одной руки в другую, как ветер растрепал ее торопливо собранную прическу и бросил ей волосы на лицо.

Все это предстало передо мной с такой невероятной точностью, что мне показалось – стоит протянуть руку, и я коснусь морской металлической пуговицы на ее пальто.

От этих воспоминаний мне стало нестерпимо стыдно, и хотя тетя Оля говорит: «Стыдно – это хорошо, это знаешь ли, благородно, это значит, что ты такого больше не сотворишь», – мне это ничуть не помогло, ибо то, что было сделано, было достаточно гнусным.