Врата - Пол Фредерик - Страница 2

| ** 7Z10 13,370

| Я ни о чем не 13,375

| Не беспокоюсь. 13,380

| 483 — IRRAY. ВЗДОР.. ВСЕГДА. 13,385

| БЕСПОКОИЛСЯ/ НЕТ. 13,390

| 484 — Почему бы не сказать 13,395

| Об этом? 13,400

| 485 — IRRAY (P) = IRRАY(Q)ВВОД 13,405

| УСПОКОИТЕЛЬНОГО ТОНА 13,410

| Нет ничего плохого в том, 13,415

| Чтобы сказать, 13,420

| Как себя чувствуешь. 13,425

| 487 — IRRAY (Q) = IRRAY(R)GOTO 13,430

| ** 1 GOTO* 2 GOTO 13,435

| ** 3 13,440

| 489 — Ты мне надоел, 13,445

| Зигфрид, 13,450

| Понимаешь? 13,455

| XTERNALS c1! IF! GOTO 13,460

| **7Z10 IF ** 7Z10! GOTO 13,465

| ** 1 GOTO ** 2 GOTO ** 3 13,470

| IRRAY БОЛЬ 13,475

Или когда мы оказались вне реального пространства и поняли, что попали в ловушку, а из ничего появилась призрачная звезда, улыбаясь, как Чеширский кот. У меня сонм таких воспоминаний, и все они причиняют боль. Да, это так. Они само воплощение боли. В указателе моей памяти против них написано «Болезненно». Я знаю, где отыскать их, и знаю, как бывает больно, когда они всплывают на поверхность. Но пока я их не выпущу, они не причинят мне боли.

— Я жду, Боб, — говорит Зигфрид.

— Думаю, — отвечаю я. И тут мне приходит в голову, что я опаздываю на урок гитары. Это напоминает мне еще о чем-то, я смотрю на пальцы левой руки, проверяю, не отросли ли ногти: мне хотелось бы, чтоб мозоли стали больше и тверже. Я не очень хорошо играю на гитаре, но большинство слушателей не слишком критичны, а я получаю удовольствие. Но нужно все время упражняться и помнить. Сейчас посмотрим, думаю я, как перейти от фа-мажор к соль на седьмой струне.

— Боб, — говорит Зигфрид, — сеанс был не очень продуктивным. Осталось десять-пятнадцать минут. Почему бы вам не сказать мне первое, что придет в голову... прямо сейчас?

Первое я отвергаю и говорю второе. «Первое, что приходит мне в голову; я вспоминаю, как плакала мать, когда погиб отец».

— Не думаю, чтобы это на самом деле было первым, Боб. Позвольте высказать предположение. Первая мысль была о Кларе.

В груди у меня сжимается. Дыхание перехватывает. Неожиданно передо мной возникает Клара, какой она была шестнадцать лет назад, и ни на час старше... Я говорю; «Кстати, Зигфрид, я думаю, что хочу поговорить о своей матери». И позволяю себе вежливый примирительный смешок.

Зигфрид не вздыхает покорно, но он молчит так, что создает то же впечатление.

— Понимаешь, — говорю я, тщательно обходя все, не относящееся к этой теме, — она хотела после смерти отца снова выйти замуж. Не сразу. Не хочу сказать, что она обрадовалась его смерти или что-нибудь такое. Нет, она его любила. Но теперь я понимаю, что она была здоровая молодая женщина — очень молодая. Сейчас подумаем... ей было тридцать три. И если бы не я, она, конечно, вышла бы замуж. У меня чувство вины, я не дал ей вторично выйти замуж. Я пришел к ней и сказал; «Мама, тебе не нужен мужчина. Я буду мужчиной в семье. Я о тебе позабочусь». Но, конечно, я не мог. Мне тогда было пять лет.

— Мне кажется, вам было девять, Робби.

— Да? Сейчас подумаем. Зигфрид, ты, кажется, прав... — Я стараюсь проглотить большой комок, образовавшийся в горле, давлюсь и начинаю кашлять.

— Скажите, Роб, — настойчиво говорит Зигфрид. — Что вы хотели сказать?

— Будь ты проклят, Зигфрид!

— Давайте, Роб! Говорите.

— Что говорить? Боже, Зигфрид! Ты меня прижал к стене. Этот вздор никому не приносит пользы.

— Боб, пожалуйста, скажите, что вас беспокоит.

— Заткни свою грязную жестяную пасть! — Вся боль, от которой я так старательно уходил, вырывается наружу, и я не могу с ней справиться.

— Боб, я предлагаю, чтобы вы попытались...

Я бьюсь о ремни, вырываю клочья пены из матраца, реву: «Заткнись! Я не хочу тебя слушать! Я не могу справиться, неужели не понятно? НЕ могу! НЕ могу справиться!»

Зигфрид терпеливо ждет, пока я не перестану плакать, что происходит совершенно неожиданно. И тут, прежде чем он успевает что-то сказать, я устало говорю; «Дьявол, Зигфрид, все это ничего не дает. Я думаю, что нужно прекратить. Наверно, есть люди, которым твои услуги нужны больше, чем мне».

— Что касается этого, — отвечает он, — то я с ними встречаюсь в назначенное время.

Я вытираю слезы бумажным полотенцем и ничего не отвечаю.

— Я думаю, что мы еще можем кое-чего достичь, — продолжает он. — Но решать, будем ли мы продолжать сеансы или нет, должны вы.

— Есть в восстановительной комнате что-нибудь выпить? — спрашиваю я его.

— Не то, о чем вы думаете. Но мне говорили, что на верхнем этаже этого здания очень хороший бар.

— Что ж, — говорю я, — я просто удивляюсь, что я тут делаю.

Пятнадцать минут спустя, подтвердив сеанс на следующей неделе, я пью кофе в восстановительной комнате Зигфрида. Прислушиваюсь, не начал ли плакать его следующий пациент, но ничего не слышу.

Я умываюсь, повязываю шарф, приглаживаю вихор на голове. Потом поднимаюсь в бар. Официант знает меня и проводит к столику, выходящему на юг, к нижнему краю Пузыря. Он взглядом показывает на высокую медноволосую девушку, в одиночестве сидящую за столиком, но я отрицательно качаю головой. Выпиваю, восхищаясь ногами медноволосой девушки и думая о том, куда отправиться на ужин, потом отправляюсь на урок гитары.

Глава 2

Сколько себя помню, я всегда хотел стать старателем. В шесть лет отец и мать взяли меня на ярмарку в Чейни. Горячие сосиски и воздушная соя, разноцветные шары, наполненные водородом, цирк с собаками и лошадьми, колесо счастья, игры, прогулки. И еще надувная палатка с непрозрачными стенами, вход стоит доллар, и там выставка предметов из туннелей хичи на Венере. Молитвенные веера и огненные жемчужины, зеркала из настоящего металла хичи, и все это можно купить по двадцать пять долларов за штуку. Папа сказал, что они не настоящие, но для меня они были самыми настоящими. Впрочем мы не могли себе позволить потратить двадцать пять долларов. Да если подумать, мне и не нужно было зеркало. Лицо в веснушках, выступающие зубы, волосы, которые я зачесывал назад и перевязывал. Тогда только что обнаружили Врата, и я помню, как по пути домой в аэробусе папа говорил об этом. Они думали, что я сплю, но меня разбудила тоска в его голосе.

Если бы не мама и я, он нашел бы возможность отправиться туда. Но такой возможности у него не было. Год спустя он умер. И я унаследовал от него работу, как только достаточно подрос.

Не знаю, работали ли вы когда-нибудь на пищевых шахтах, но, конечно, слышали о них. В этой работе ничего привлекательного. В двенадцать лет я начал с половины рабочего дня и за половинную плату. К шестнадцати у меня был статус отца — сверловщик шпуров; хорошая оплата и трудная работа.

Но что делать с этой оплатой? Для Полной медицины ее недостаточно. Недостаточно даже для ухода из шахты, всего лишь история местного успеха. Работаешь шесть часов и десять отдыхаешь. Восемь часов сна, и ты снова на ногах, а вся одежда провоняла сланцем. Курить можно только в специально изолированных помещениях. Всюду оседает маслянистый туман. И девушки тоже пропахли и тоже измучены работой.

Мы все жили одинаково; много работали, гонялись за женщинами друг друга и играли в лотерею. И много пили того дешевого крепкого пойла, что делалось в десяти милях от нас. Иногда на бутылке была этикетка шотландского виски, иногда водки или бурбона, но все это из одних и тех же шламовых колонн. Я ничем не отличался от остальных... только однажды выиграл в лотерею. И это был мой выездной билет.

Но до этого я просто жил.

Моя мать тоже работала на шахте. После смерти отца во время взрыва на шахте она вырастила меня с помощью шахтных яслей. Мы с ней ладили, пока у меня не произошел первый психический срыв. Мне тогда было двадцать шесть. У меня начались неприятности с девушкой, а потом я по утрам просто не мог встать. И меня увезли. Меня не было больше года, а когда меня выпустили из бокса, мать уже умерла.