Анналы Хичи - Пол Фредерик - Страница 67

— Да уж, глубина, — сказал я с улыбкой, — потому что тут я очень углублюсь.

Он вздохнул и пропустил мое замечание.

— Подумайте об этом примере. Вы продемонстрировали три пространственных измерения. Существует также, как вы верно заметили, четвертое измерение — время. Пять минут назад вашей руки здесь не было, сейчас она здесь, какое-то время спустя ее снова здесь не будет. Так что если вы хотите точно указать координаты какой-то системы, вы должны добавить и это измерение. Трехмерное «где» плюс четвертое «когда» — таково пространство-время.

Я терпеливо сказал:

— Я жду, когда все это изменится и ты скажешь, что все не так.

— Конечно, Робин, но прежде чем переходить к этой трудной части, я должен был убедиться, что вы усвоили легкую. Теперь переходим к трудной. Она связана с суперсимметрией.

— Отлично. У меня уже начали стекленеть глаза?

Он вопросительно посмотрел на меня, так серьезно, словно у меня действительно есть глаза и ему есть на что смотреть. Он хороший парень, Альберт.

— Еще нет, — довольно сказал он. — Постараюсь, чтобы они не остекленели. Я знаю, «суперсимметрия» звучит ужасно, но это всего лишь название математической модели, которая чисто статистически описывает основные особенности вселенной. Она включает в себя такие понятия, как «супергравитация», «теория струн» и «археокосмология». — Он снова посмотрел на меня. — Все еще не остекленели? Хорошо. Сейчас начнем разбираться в значении этих терминов. Их смысл гораздо легче самих слов. Это прекрасные области для изучения. Взятые вместе, они объясняют поведение материи и энергии во всех их проявлениях. Больше того. Они не просто объясняют их. Законы суперсимметрии и остальные буквально управляют поведением всего. Я хочу сказать, что из них логично вытекает наблюдаемое поведение всего, что составляет вселенную. Вытекает даже неизбежно.

— Но…

Он шел на всех парах; взмахом руки заставил меня замолчать.

— Оставайтесь с нами, — приказал он. — Это основы. Если бы древние греки понимали суперсимметрию и все относящиеся к этому понятия, они могли бы дедуктивно вывести законы Ньютона — законы движения и всемирного тяготения, могли бы вывести квантовые правила Планка и Гейзенберга и даже, — он подмигнул, — мою собственную теорию относительности, и общую, и специальную. Им не пришлось бы для этого экспериментировать и наблюдать. Они знали бы, что все это истинно, потому что вытекает, точно так же как Эвклид знал, что его геометрия истинна, потому что вытекает из общих законов.

— Но она не истинна! — удивленно воскликнул я. — То есть я хочу сказать — ты же сам рассказывал мне о неэвклидовой геометрии…

Он помолчал и задумался.

— В этом вся штука! — признал он наконец. Посмотрел на свою трубку, обнаружил, что она погасла, и начал снова методически набивать ее, продолжая говорить: — Эвклидова геометрия не неверна, она просто истинна для одного особого случая плоской двухмерной поверхности. В реальном мире таковых не существует. Есть своя штука и в суперсимметрии. Штука в том, что она тоже неверна для реального мира — по крайней мере для воспринимаемого нами трехмерного мира. Для того чтобы действовала суперсимметрия, требуется девять измерений, а мы можем наблюдать только три. Что происходит с остальными шестью?

Я с удовольствием сказал:

— Не имею ни малейшего представления, но ты действуешь гораздо лучше, чем обычно. Я еще не заблудился.

— У меня большая практика, — сухо ответил он. — У меня есть для вас и хорошая новость. Я могу математически продемонстрировать вам, почему необходимы девять измерений…

— О, нет!

— Конечно, нет, — согласился он. — Хорошая новость в том, что это не обязательно для вашего понимания.

— Признателен.

— Конечно. — Он снова зажег трубку. — Теперь относительно недостающих шести измерений… — Он задумчиво попыхтел немного. — Если необходимы девять пространственных измерений для объяснения поведения вселенной, почему мы можем воспринимать только три?

— Это имеет какое-то отношение к энтропии? — предположил я.

Альберт выглядел ошеломленным.

— Энтропия? Конечно, нет. Зачем?

— Ну, тогда к гипотезе Маха? Или еще к чему-то такому, о чем ты говорил в глубинах времени?

Он укоризненно сказал:

— Не гадайте, Робин. Вы только усложняете мою задачу. Что произошло с другими измерениями? Они просто исчезли.

Альберт счастливо пыхтел трубкой и смотрел на меня с таким удовлетворением, словно объяснил что-то важное.

Я ждал продолжения. Так как он молчал, я почувствовал раздражение.

— Альберт, я знаю, тебе нравится время от времени щипать меня, просто чтобы поддержать интерес, но какого дьявола должно значить «они просто исчезли»?

Он усмехнулся. Я видел, что он доволен.

— Они исчезли из нашего восприятия. Это не означает, что они уничтожены. Вероятно, это просто значит, что они очень малы. Сморщились до такой степени, что перестали быть видимыми.

Я гневно посмотрел на него.

— Объясни мне, как измерение может сморщиться!

Он улыбнулся.

— К счастью, не могу. Я говорю, «к счастью», потому что если бы мог, объяснение было бы чисто математическое, и вы сразу остановили бы меня. Однако я могу пролить некоторый свет на случившееся. Говоря «сморщились», я имел в виду, что они больше не регистрируются. Позвольте привести иллюстрацию. Подумайте о точке — скажем, кончике вашего носа…

— Послушай, Альберт! Мы уже обсудили трехмерное пространство!

— Кончик вашего носа, — повторил он. — Соотнесите эту точку с какой-нибудь другой, скажем, с вашим кадыком. Кончик ваше носа на столько миллиметров выше, дальше по ширине и дальше по длине — таким образом вы обозначаете точки x, y и z на оси координат. Можете обозначить их какими угодно буквами, но, — он перевел дыхание. — Но для любых нормальных целей вам не нужно точно определять эти координаты, потому что расстояния настолько невелики, что мало что означают. Вот так, Робин! Поняли?

Я счастливо ответил:

— Мне кажется, что почти.

— Отлично, — сказал он, — потому что это почти верно. Но, конечно, не так просто. Эти недостающие шесть измерений — они не только малы, они еще и изогнуты. Они подобны маленьким кругам. Маленьким свернутым спиралям. Они никуда не уходят. Они просто сворачиваются.

Он замолчал, посасывая трубку и одобрительно глядя на меня.

Он снова меня щиплет. Было в этих невинных глазах нечто такое, что заставило меня спросить:

— Альберт, один вопрос. Правда ли то, что ты мне рассказываешь?

Он колебался. Потом пожал плечами.

— Правда, — основательно сказал он, — это очень тяжелое слово. Я еще не готов говорить о реальности, а вы именно ее имеете в виду под «правдой». Эта модель очень, очень хорошо помогает объяснить положение. Она вполне может считаться «правдой», по крайней мере до тех пор, пока не появится новая модель. Но, к несчастью, если вы помните, — сказал он, закидывая голову, как всегда поступает, цитируя самого себя, — как однажды сказал мой плотский оригинал, математика «истинна», когда она «реальна» и наоборот. Существует еще много элементов, которые я здесь не охарактеризовал. Мы еще не коснулись теории струн, или принципа неопределенности Гейзенберга, или…

— Дай отдохнуть, пожалуйста, — взмолился я.

— С радостью, Робин, — сказал он, — потому что вы очень старательно пытались разобраться. Я ценю ваше внимание. Теперь есть некоторая надежда, что вы поймете Врага и, что еще важнее, поймете основное строение вселенной.

— Еще важнее! — воскликнул я.

Он улыбнулся.

— В объективном смысле, о да, Робин. Гораздо важнее знать, чем делать, и не имеет особенного значения, кто знает.

Я встал и прошелся. Мне казалось, мы говорим очень давно, и я решил, что это хорошо, потому что именно этого я и хотел. Я сказал:

— Альберт? Сколько времени длилась эта твоя лекция?

— Вы имеете в виду галактическое время? Посмотрим. Да, чуть меньше четырех минут. — Он увидел мое лицо и торопливо добавил: — Но мы уже проделали почти треть пути, Робин! Еще пару недель, и мы будем у Сторожевого Колеса!