Расстрелять! — II - Покровский Александр Михайлович - Страница 26

Сергей Сергеич (кличка Эс-эс) — был заместителем командира по политической части на этом атомоходе. Кроме того, он был уже очень стар, когда попал на железо, так стар, что ни черта не знал, хотя по борьбе за живучесть в отсеках подводной лодки он мог долго говорить нужные слова, прикрывая свое полное отсутствие выписками из КВСа [КВС — журнал «Коммунист Вооруженных Сил»]. Проверок он боялся панически.

— Аварийная тревога! Пожар во втором! — настигла его вводная, поданная проверяющим.

Она ударила его в спину между лопатками, как черная стрела, и он завис, сжался.

Захлопали переборки, личный состав заметался по отсекам.

— Задраена носовая переборка!

— Личный состав включился в индивидуальные средства защиты! — вводная отрабатывалась.

Проверяющий, грозный капитан первого ранга из бывших командиров, нашел Эс-эса среди ящиков. Огромный, как скала, он завис над ним и прочитал бирку на кармане рабочего платья: «Зам. командира по политической части».

— Ага, — сказал он.

Как всякий бывший командир, проверяющий не любил замов.

«Попался, говнюк!» — говорили глаза проверяющего.

«Не на-до!» — молили глаза Эс-эса.

«А вот мы сейчас увидим», — не умолялись глаза проверяющего.

— Ваши действия по вводной «пожар в отсеке»? — спросила скала в звании капитан первого ранга у съежившегося замполита,

У зама много действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего там только не наворочено.

Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались и сбились в войлок. Он даже забыл на время, как его зовут. Он не помнил ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел и жевал воздух.

— Выношу командира, — пролепетал он наконец чужим голосом, влажный и дурно пахнущий.

— Что-о-о?! — загремела скала в звании капитан первого ранга на весь отсек. — Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?

— Нет, вы послушайте, что он говорит! — возмущался проверяющий, призывая в свидетели весь отсек. — Выносит он его, выносит поссать!

Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все еще улыбающийся. Все плыло в розовом тумане, и где-то из тумана все еще доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.

Петр Петрович после безнадежных попыток проглотить сгусток слизи, хрипом втянутый из носа в глотку, проснулся, сел на постели, сказал: «Черт!», увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись, воткнулся в подушку.

Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь: снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!

Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили мозг. Мозг открыл рот и вложил в него страдальческое мычание.

Минут двадцать шла тяжелая внутренняя борьба, можно сказать, даже схватка; в конце концов Петр Петрович встал и с немым выражением лица, мимоходом стянув с жены одеяло, под тонкие повизгивания отправился в закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.

Кишечник оживлял дорогу на языке труб и кларнетов; желудок шевельнулся и, пока Петр Петрович, пошатываясь, разговаривал с белым жертвенником, напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая подводная смена стартует на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.

— Петя, — накрылась она одеялом, — ты где? А?

— Сейчас, — вяло отозвался полуслепой Петя, нащупав сметану, — сейчас…

Что-то пресное, тягучее безвкусно полезло в рот. «Замерзла», — решил для себя Петр Петрович и дожевал все.

— Замерзла, — повторил он для жены и, накрывшись с кряхтеньем, сытый, теплый, угасал, угасал, угасал…

— Что замерзло? — где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась жена.

— Что замерзло? — все сильней просыпалась она.

— Сссы-ау-ах… сметана-а твоя… — умирал на сегодня Петр Петрович.

— Какая сметана? Господи! — пихнула его жена. — Ты чего там съел? Там же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?

— Все-все-все, — скороговоркой гасил отдельные вспышки сознания Петр Петрович.

— Все, — затих он и подвел черту, — нор-маль-но… все…

— Петька! — села жена вертикально. — Ой! Там же тесто было старое… ой, мама!

Она полезла через Петю. Тот дышал, как бегемот под дрессировщиком, — одними ноздрями.

— Скотина! — ахнуло из холодильника, — Сожрал!

— Петенька, — склонилась она через минуту к губам Петра Петровича, стараясь уловить самочувствие сквозь свист, — а может, касторочки выпьешь, а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку…

— Сейчас, сейчас… — скакала по комнате и где-то что-то открывала, — вот, Петенька, открой ротик, ну, одну ложечку… вот так… и все будет нормально…

Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки — организм ВМФ! — усвоил даже касторку!

Швартовка к родному пирсу с полного хода — большое прикладное искусство. Военно-морской шик. Представьте себе; белый пароход, а может быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, — па крутом вираже останавливается у пирса как вкопанный, как мустанг останавливается. Красиво, черт побери!

Капитан нашего помоечного корыта — катера военно-морского (разумеется, у нас там что-то иногда даже с ходу стреляло) — всегда любил швартоваться вот так — на полном ходу. Носом в пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то метры, дециметры-сантиметры, и…

— …Осади! — кричал он в машину, и машину осаживали, и корыто с диким ржаньем вставало на дыбы и…замирало у пирса.

И вот в очередной раз, когда до пирса остается совсем ничего, на бешеной скорости…

— …Осади! — кричит капитан. — Полный назад!

— А назада не будет, командир… — сказал ему спокойненько мех. — У yас заклинило.

— Вот это да! — сказал командир в пяти сантиметрах от пирса. — Чтоб я сдох!