«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович - Страница 19

Пес вырвался, завыл, спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал от наших Вооруженных Сил, но только не этого.

Док все рвался его еще раз укусить, но пес дикими скачками умчал своего хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш одичавший док.

Мы потом приволокли его на корабль, забросили в каюту и выставили вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.

– Сложный зуб. Рвать надо, – сказал док Паше, и наш Паша сильно засомневался относительно необходимости своего появления на свет Божий.

Но было поздно. Док впечатал свою левую руку в Пашин затылок, а правой начал методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.

– Не ори! – бил он Пашу по рукам. – Чего орешь! Где ж я тебе новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!

Паша дрался до потери пульсации; дрался, плевался, мотал головой, задрав губу, из которой, как клык кабана, торчал этот испанский буравчик.

Доку надоело сражаться. Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу в момент.

У Паши текло изо всех дыр под треск, хруст, скрежет. Наконец его доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.

– Все! – сказал ему Табурет. – Получите, – и подарил Паше его личный осколок.

На следующий день в кают-компании Паша сиял счастьем. Щека его, синюшного цвета, излучала благодушие, совершенно затмевая левый погон.

Паша ничего и никого не слышал, не видел, не замечал. Он вздыхал, улыбался и радовался жизни и отсутствию в ней всякого насилия.

Буй

Безобразно и нагло светило солнце; крупные капли росы собирались на ракетной палубе в сытые, лоснящиеся лужи; отвратительная голубизна призрачной дали рождала в душе гнусное желание побывать наконец-таки в отпуске, а воспаленное воображение рисовало одну картину омерзительнее другой,

Родное подводное «железо», битком набитое последними судорогами отечественного гения, и естественные прелести короткого выхода на подтверждение курсовой задачи, с чудесами нашей флотской организации, не вносили существенной коррективы в жгучее желание опуститься на четвереньки и кого-нибудь забодать.

Утренняя свежесть по-хамски будила, а загрязненный отрицательными ионами воздух казался скользким, как банка тушенки.

Самолет. Мимо пролетел чей-то самолет, жадно объятый солнцем, и накидал вокруг какую-то дрянь. Лодка вильнула, одну эту штуку заарканили и втащили на борт.

– Связиста и начальника радиотехнической службы наверх, – сказал командир. Команда поскакала вниз, и на палубу вскоре нервно выполз связист, а за ним и начальник РТС. Вместе они признали в заарканенной штуке радиобуй.

– Американский? – спросил командир.

– Так точно! – был ему ответ, а вокруг уже теснились чудо-любители повыкусывать с бокорезами и мялись от огромного желания раскурочить врага.

Командир кивнул, и любители загалдели, обступив заграничный подарок. И тут все услышали тикание. Стало тихо.

– Чего это он? – спросил командир.

– Товарищ командир, лучше не вскрывать, – сказал начальник РТС, – это, наверное, самоликвидатор.

У любителей повыкусывать желание разобраться с врагом съежилось до размеров висячей родинки.

– Может, пихнуть его в попку – и пусть плавает?

– Товарищ командир, если его не вскрывать, его можно хоть год спокойно возить.

– Мда?

– Да.

– Ладно, привезем в базу и разберемся.

– Товарищ командир, – вспомнил тут связист, – у них там диктофон стоит и все передает на Штаты.

– Мда?

– Да.

– Тогда все вниз!

Наверху задержался только командир. Он подождал, пока все исчезли, и нагнулся к тому месту, где по его мнению, должен был быть диктофон.

– Слышь меня, ты, вонючий американский козел, распуши там свои локаторы! Так вот, красную, облупленную культяпку вам всем на воротник в чугунном исполнении от советской власти! – и дальше полилось такое, такое лихое-оберточное, что покоробило бы терпеливую бумагу, уши у неподготовленных свернулись бы в трубочку и сами бы сунулись в соответствующее место.

Командир увлекся, лил не переставая, в самозабвении приседал, показывал руками, дополнял на пальцах, засовывал их себе в рот, чмокал и вкусно облизывал. При этом лицо его светилось жизнью и каким-то радостным задором. Одним словом, жило, пульсировало, существовало.

Когда буй привезли в базу, то оказалось, что это наш буй.

Орден хрена лысого

Нашего комдива – контр-адмирала Артамонова – звали или Артемоном, или «генералом Кешей». И все из-за того, что при приеме задач от экипажей он вел себя в центральном посту по-генеральски: то есть как вахлак, то есть – лез во все дыры.

Он обожал отдавать команды, брать управление кораблем на себя и вмешиваться в дела штурманов, радистов, гидроакустиков, рулевых и трюмных.

Причем энергии у него было столько, что он успевал навредить всем одновременно.

А как данная ситуация трактуется нашим любимым Корабельным Уставом? Она трактуется так: «Не в свое – не лезь!»

Но тактично напомнить об этом адмиралу, то есть сказать во всеуслышанье: «Куды ж вы лезете?», ни у кого язык не поворачивался.

Вышли мы однажды в море на сдачу задачи с нашим «генералом», и была у нас не жизнь, а дикий ужас. Когда Кеша в очередной раз полез к нашему боцману, у нас произошла заклинка вертикального руля, и наш обалдевший от всех этих издевательств подводный атомоход, пребывавший в надводном положении, принялся выписывать по воде концентрические окружности, немало удивляя уворачивавшиеся от него рыбацкие сейнеры и наблюдавшую за нашим безобразием развед-шху-ну «Марианна».

Потом Кеша что-то гаркнул трюмным, и они тут же обнулили штурману лаг.

И вот, когда на виду у всего мирового сообщества у нас обнулился лаг, в центральном появился наш штурман, милейший Кудинов Александр Александрович, лучший специалист, с отобранным за строптивость званием – «последователь лучшего специалиста военных лет».

У Александра Александровича была кличка «Давным-давно». Знаете гусарскую песню «Давным-давно, давным-давно, давн-ны-ым… давно»? Так вот, наш Александр Александрович, кратко – Ал Алыч, был трижды «давным-давно»: давным-давно – капитаном третьего ранга, давным-давно – лысым и давным-давно – командиром штурманской боевой части, а с гусарами его роднила привычка в состоянии «вне себя» хватать что попало и кидать в кого попало, но так как подчиненные не могли его вывести из себя, а начальство могло, то кидался он исключительно в начальство.

Это было настолько уникально, что начальство сразу как-то даже не соображало, что в него запустили, допустим, в торец предметом, а соображало только через несколько суток, когда Ал Алыч был уже далеко.

На этот раз он не нашел чем запустить, но зато он нашел что сказать:

– Какой… (и далее он сказал ровно двадцать семь слов, которые заканчиваются на «ак». Какие это слова? Ну, например: лошак, колпак, конак…)

– Какой… – Ал Алыч позволил себе повториться, – мудак обнулил мне лаг?!

У всего центрального на лицах сделалось выражение «проглотила Маша мячик», после чего все в центральном стали вспоминать, что они еще не сделали по суточному плану.

Генерал Кеша побагровел, вскочил и заорал:

– Штурман! Вы что, рехнулись, что ли? Что вы себе позволяете? Да я вас…

Не в силах выразить теснивших грудь чувств, комдив влетел в штурманскую, увлекая за собой штурмана.

Дверь штурманской с треском закрылась, и из-за нее тут же послышался визг, писк, топот ног, вой крокодила и звон разбиваемой посуды.

Пока в штурманской крушили благородный хрусталь и жрали человечину, в центральном чутко прислушивались – кто кого.

Корабль в это время плыл куда-то сам.

Наконец, дверь штурманской распахнулась настежь. Из нее с глазами надетого на кол филина выпорхнул комдив. Пока он летел до командирского кресла, у него с головы слетел редкий начес, образованный мученически уложенной прядью метровых волос, которые росли у комдива только в одном месте на голове – у левого уха.