Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Лавровый венок я отправил на суп…

Губерман Игорь Миронович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Лавровый венок я отправил на суп… - Губерман Игорь Миронович - Страница 62

Изменить размер шрифта:

* * *

Я возле каждого куста

валялся в сладостной истоме,

но надорвался и устал

шершеть ля фам в чужой соломе.

* * *

Когда земля мне станет пухом,

на гроб распилится сосенка,

моим насквозь соленым духом

Господь начинит поросенка.

* * *

Давно я дал себе обет,

и я блюду его давно:

какой бы я ни съел обед,

а ужин ем я все равно.

* * *

В нас по природе есть глухое

предощущение неброское:

для духа вредно все сухое,

бесповоротное и плоское.

* * *

Напрасно разум как ни мучай,

грядущих лет недвижна тьма,

рулетку жизни вертит случай,

смеясь убожеству ума.

* * *

Маршальские жезлы в рюкзаках

носят и отнюдь не дураки,

только, оставаясь в дураках,

умные бросают рюкзаки.

* * *

Вполне я согласен с Сократом,

сказавшим толпе горожан:

душа изъясняется матом,

а разум – безухий ханжа.

* * *

Душа улетит, и рассыпется тело,

сотрутся следы, не оставив следа,

а все, что внутри клокотало и пело,

неслышно прольется ничем в никуда.

* * *

Увы, подруга дорогая,

пора подумать нам уже,

что, плоть блаженством содрогая,

мы больно делаем душе.

* * *

Все наши монологи, диалоги

и выкрики в компании греховной

заслуженно почтятся в некрологе

строкой о неуемности духовной.

* * *

Мне кажется забавным некий факт,

который назревал уже давно:

в мышлении моем – такой антракт,

что, кажется, закончилось оно.

* * *

Повинен буду я навряд ли,

что духом был убог и мал,

вина моя – что явной падле

я часто руку пожимал.

* * *

Стали мы с тех пор, как пыл угас, —

тихие седые алкоголики,

даже и во снах теперь у нас

нету поебательской символики.

* * *

Мне потому легко гордиться

лицом народа своего,

что не боюсь я вслух стыдиться

обильных мерзостей его.

* * *

Странно и забавно это очень —

чувствовать, прислушиваясь к разуму:

даже на пространстве утра – ночи

я о смерти думаю по-разному.

* * *

За то, что жизнь провел в пирах,

пускай земля мне будет пухом

и, в ней покоясь, бедный прах

благоухает винным духом.

Обгусевшие лебеди

Вступление 1-е

Прекрасна улица Тверская,

где часовая мастерская.

Там двадцать пять евреев лысых

сидят – от жизни не зависят.

Вокруг общественность бежит,

и суета сует кружит;

гниют и рушатся режимы,

вожди летят неудержимо;

а эти белые халаты

невозмутимы, как прелаты,

в апофеозе постоянства

среди кишащего пространства.

На верстаки носы нависли,

в глазах – монокли, в пальцах – мысли;

среди пружин и корпусов,

давно лишившись волосов,

сидят незыблемо и вечно,

поскольку Время – бесконечно.

Вступление 2-е

В деревне, где крупа пшено

растет в полях зеленым просом,

где пользой ценится гавно,

а чресла хряков – опоросом,

я не бывал.

Разгул садов,

где вслед за цветом – завязь следом

и зрелой тяжестью плодов

грузнеют ветви, мне неведом.

Далеких стран, чужих людей,

иных обычаев и веры,

воров, мыслителей, блядей,

пустыни, горы, интерьеры

я не видал.

Морей рассол

не мыл мне душу на просторе;

мне тачкой каторжника – стол

в несвежей городской конторе.

Но вечерами я пишу

в тетрадь стихи,

то мглой, то пылью

дышу,

и мирозданья шум

гудит во мне, пугая Цилю.

Пишу для счастья, не для славы,

бумага держит, как магнит,

летит перо, скрипят суставы,

душа мерцает и звенит.

И что сравнится с мигом этим,

когда порыв уже затих

и строки сохнут? Вялый ветер,

нездешний ветер сушит их.

Белеет парус одинокий

это жуткая работа!

Ветер воет и гремит,

два еврея тянут шкоты,

как один антисемит.

А на море, а на море!

Волны ходят за кормой,

жарко Леве, потно Боре,

очень хочется домой.

Но летит из урагана

черный флаг и паруса:

восемь Шмулей, два Натана,

у форштевня Исаак.

И ни Бога нет, ни черта!

Сшиты снасти из портьер;

яркий сурик вдоль по борту:

«ФИМА ФИШМАН, ФЛИБУСТЬЕР».

Выступаем! Выступаем!

Вся команда на ногах,

и написано «ЛЕ ХАИМ»

на спасательных кругах.

К нападенью все готово!

На борту ажиотаж:

– Это ж Берчик! Это ж Лева!

– Отмените абордаж!

– Боже, Лева! Боже, Боря!

– Зай гезунд! – кричит фрегат;

а над лодкой в пене моря

ослепительный плакат:

«Наименьшие затраты!

Можно каждому везде!

Страхование пиратов

от пожара на воде».

И опять летят, как пули,

сами дуют в паруса

застрахованные Шмули,

обнадеженный Исаак.

А струя – светлей лазури!

Дует ветер. И какой!

Это Берчик ищет бури,

будто в буре есть покой.