Бегемот - Покровский Александр Михайлович - Страница 29

Ему же уже делали предложение относительно изобретения сверхмощного взрывного устройства, и он пришел ко мне с глазами мамы Пушкина, полными от жадности слез:

— Саня… это миллионы!!!

Арабские эмираты.

А потом была карманная лазерная пушка и еще одно милое изобретение — смажешь им на ночь входную дверь, и ровно через десять суток она взрывается.

Господи, сохрани придурка!

Он же сварит чего-нибудь у себя на кухне.

Тут уже получалась одна занятная штуковина: при приеме ее внутрь можно ненадолго изменить свою внешность — отрастить, например, себе чудовищные надбровные дуги.

А покушал другой отравы — и порядок, все восстанавливается. Составляйте потом словесные портреты.

Эх, Бегемотушка! И чего это ты со мной поссорился? Может быть, это страх? Знаешь, бывает иногда такой необъяснимый страх: просыпаешься и боишься. Сам не знаешь чего.

Ты чего испугался, глупенький? Приснилось что-нибудь или жизнь придвинула вплотную к лицу свою малоприятную морду? Так ты ее по сусалам!

Ты куда кинулся от меня, губошлеп несчастный! А кто будет охранять вам спину, доделывать за вас, долизывать, домучивать?»

Та-ак, ладно, хватит! Бегемот Бегемотом, но скоро нужно будет что-то кушать.

Тут недавно Петька Гарькавый, лучшим выражением которого на всю жизнь останется: «Вчера срал в туалете стрелами Робин Гуда», предложил заняться европоддонами.

А может быть, действительно, хватит относиться с презрением к отечественному сухостою (то есть к дереву, разумеется, я хотел сказать)?

И займусь я, к общей радости, этим малопонятным дерьмом, основным показателем которого, как мне кажется, является сучковатость, то бишь количество сучков на квадратном метре.

Или можно переправлять за рубеж сушеный яд несуществующих туркестанских кобр.

Кобры в серпентарии на границе империи от бескормицы в связи с недородом мышей давно сдохли, но яд сохранился, поскольку его заранее надоили.

Оттуда уже приезжали два орла с блеском наживы в глазах, источали от жадности зной.

Так что не пропадем, я думаю, и без вас, дорогой наш Бегемот...

Хотя, надо вам признаться, временами совершенно ничего не хочется делать, не хочется мыслить-чувствовать-говорить и сочинять верлибры; и тогда самое время отправиться на выставку современного искусства, где, уставясь в засунутые под стекло приклеенные вертикально стоптанные бабушкины шлепанцы, подумать о том, сколько все-таки наскоро сляпанной жизни проносится мимо тебя.

И как, видимо, хорошо, что ты до сих пор не сиротствуешь, не шьешь разноцветные балахоны, не надеваешь их то на себя, то на жестяной куб.

И как все-таки здорово, что ты не воешь собакой, не собираешь с полу воображаемый мусор и не кусаешь входящих у дверей.

А ведь ради разнообразия можно было и покуролесить: полупоглазить совой или поухать филином, побить головой в тимпан или покакать мелкой птахой.

Или можно покашлять под музыку, поухать, повздыхать, пообнимать разводы ржавчины на сгнивших стенах, поприжиматься к ним беззащитной щекой, а потом спросить у публики детским голоском: «Мама, это не больно, правда?» — и все будет принято, потому как искусство, пипись оно конем. Да, я тогда долго переживал, но потом как-то выбросил Бегемота из своей памяти.

Знаете, оказывается, можно все-таки выбросить человека из памяти.

Главное — не думать о нем. Только тебя занозило, задергало, только ты снова начал с ним разговаривать, бормотать ему что-то о своих обидах, как тут же следует придумать что-нибудь веселое: например, как было бы хорошо, если бы тебя назначили принцем Монако, если, конечно, в Монако сохранились принцы.

Да-да, я почти забыл о Бегемоте, или, во всяком случае, мне так казалось до того момента, как мне позвонила его жена.

...Она мне что-то говорила…

Из всего я запомнил, что его внесли домой какие-то люди, он был весь в колотых ранах, но еще жив.

Знаете, я всегда считал себя нечувствительным человеком, а тут вдруг под рубашкой стало мокро от пота и душно, душно…