Убийца, мой приятель (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 135

– Ступай в комнату матушки, я скоро приду, – сказал он.

И я пошла, точно во сне, с каким-то беспомощным послушанием, при этом мне слышны были слова Бэйнс, говорившей, что моя комната находится подле комнаты миссис Джеймс, что между ними имеется дверь и что Госсет также будет спать в маленькой мансарде неподалёку от моей комнаты. Я ей ничего не ответила, да, по счастью, ничего отвечать и не требовалось. Сколько-то времени я пробыла с Госсет перед камином в комнате её хозяйки. Мне чудилось, что я нахожусь в каком-то зачарованном мире, в котором главенствует страшное женское лицо. Я бессильно опустилась на софу и осмотрелась.

Я сидела в небольшой красивой комнатке с низким окном, в которое было вставлено гранёное стекло. С одной стороны окно занавешивали длинные шторы, а с другой – сияло яркое зимнее небо. В комнате было также несколько узких высоких зеркал в белых крашеных рамах. Заглянув в них, я увидела своё испуганное лицо. Нервное напряжение заставило меня вздрогнуть: странное чувство, что я нахожусь в таком месте, где мне ни в коем случае не следовало быть, и делаю то, что ни в коем разе нельзя было делать, подавляло меня. В голове одна за другой проносились тревожные мысли, и страшная тоска охватила меня. Ведь это дом, который мой отец покинул много лет назад, чтобы зарабатывать на кусок хлеба в Лондоне; это дом, который он не посещал много лет и который он запретил посещать и мне. Как я посмела приехать сюда без его позволения? Что я наделала!

Я была совершенно подавлена всеми этими мыслями. И самое ужасное, что я решилась на подобный поступок именно в Рождество, в праздник, когда память о чудесном событии, им символизируемом, должна сделать сердца наши чистыми, как сердца детей, и когда созерцание этого примера божественного послушания должно наполнить души наши смирением. Что я наделала!

Не могу и передать, как я была напугана и несчастна. А по стене всё время металась тень Госсет, отражаясь в призрачных зеркалах; в гранёном же оконном стекле виделась весёлая игра пламени в камине, столь разительно несхожая с моим ужасным состоянием, с моим раскаянием и унижением; в огненном отражении плясали жёлто-красные блики и, казалось, издевались надо мною. Так я сидела, в ужасе и смятении, пока Госсет, молчаливая и торжественная, под стать великолепию Колверли-Корта, выкладывала из дорожных сундуков бархатное платье для миссис Джеймс и весёлое шёлковое зелёное – для меня.

Но я никак не могла совладать со своим страхом. Мысль об обмане, к которому мне пришлось прибегнуть, чтобы проникнуть сюда, терзала меня; подставное имя стало мне ненавистно; и сознание того, как бы отнёсся к содеянному мною горячо любимый отец, делало моё положение совершенно невыносимым. Наконец открылась дверь, и в комнату вошли Джон и миссис Джеймс. Я бросилась в их объятия в тоске и смятении.

– Ну ладно, ладно, будет, – успокаивала она меня. – Мы всё рассказали леди Макуорт.

Госсет, взяв моё платье, тактично удалилась с ним из комнаты.

– Мы объяснили ей, что не могли испросить разрешение у твоего отца. Джон так хорошо подал всё это. – (Я сквозь слёзы посмотрела на него и, конечно же, тут же простила.) – Он решил, сказал он, воспользоваться тем, что она отнеслась к его шутке слишком серьёзно, и поскольку она сказала, что его невеста также может приехать, то он тотчас сделал тебе соответствующее предложение и привёз тебя сюда. А затем он прямо спросил её, что за странная неприязнь бытует между нею и твоим отцом. Джон сказал, что он имеет право знать это и что ты имеешь право разделить это знание с ним. И как ты думаешь, что она ответила? – (Я вопросительно заглянула в глаза миссис Джеймс.) – Она привела себе Небо в свидетели и заявила, что не знает! Она и сама, по её словам, писала твоему отцу с просьбой сообщить наконец, в чём, собственно, дело. Рождество за Рождеством она слала ему письма с просьбой приехать в дом, в котором он так долго жил и где сохранилось столь много и столь многие, кто и сейчас любит его; но он всегда коротко и сухо отказывался. Рождество за Рождеством она писала снова, спрашивая, что же всё-таки случилось, что так изменило его, но почти ни разу, кроме последнего письма, он ничем не ответил на её попытку начать переговоры. Тогда же он написал ей следующее: «Я не смогу приехать в Колверли до тех пор, пока…» – после чего он оставил большой пробел, значение которого остаётся неясным, а потом написал ещё несколько слов: «Полагаю, что я не способен нанести оскорбление женщине. Не могу даже и помыслить себе возможность моего приезда в нынешнее Рождество».

В немом изумлении мы переглянулись. Наконец Джон заговорил:

– Мэри, сколь много ты знала в детстве о жизни своего отца?

– Вообще ничего, – ответила я, – кроме, может быть, того, что он жил со мной в одном доме и был лучше всех на свете.

– Да, это всем известно, – сказал он, – и никто в этом не сомневается. Но, Мэри, когда с вами стала жить миссис Эллерби? – (Я ответила.) – Твой отец был знаком с ней ранее?

– Он знал её мужа, – ответила я. – Тот был хирургом; и я так поняла, что он умер в присутствии отца. А почему ты спрашиваешь? – не выдержала я.

– Потому что, как мне кажется, миссис Эллерби что-то знает.

– Да, – согласилась я, – ей известно о приглашениях леди Макуорт. Иногда она упоминает и кузину Джудит. Но тогда она говорит, что любит нас с отцом и что она на нашей стороне и жалеет, что кузина Джудит вообще родилась на свет.

Джон рассмеялся и сказал, что ему пора идти и привести себя в божеский вид, и оставил нас с тётушкой Джеймс одних.

Первый раз мы встретились с хозяевами и остальными гостями за чаем; переодевшись, мы снова прошли в Кедровую гостиную, прямо за дверями нас поджидал Джон, который с приятным мне вниманием оглядел меня.

– Надеюсь, у тебя все булавки на месте, – сказал он. – Джудит заметит, даже если у тебя всего один волосок выбьется из причёски. Она достаточно давно пребывает в раздражительности, но пусть это тебя не пугает, Мэри.

Как много облегчения доставил мне тот факт, что моей кузины не было в комнате, когда мы вошли! «За тридцать» – это предел человеческой древности, если вам нет ещё и двадцати одного; возраст, в котором тебя боятся, критикуют, а иногда даже обижаются на тебя, если ты появилась в розовом туалете или же в белом муслине с живыми цветами в волосах и присоединилась к кружку молодых людей, толкующих о разных приятных мелочах жизни. Когда открылись двери, у меня было немного времени, чтобы оглядеться по сторонам; я не заметила там кузины Джудит и опять почувствовала себя на свободе; сердце моё забилось ровнее.

Я бросила взгляд ещё и на дверь в углу. Но она оказалась занавешена тяжёлой портьерой, перед ней стоял длинный стол, заставленный холодными закусками; я была в безопасности.

– А вот и моя мисс Джексон! – воскликнул Джон голосом, полным теперь счастливой гордости, поскольку необходимые объяснения были сделаны.

Леди Макуорт произнесла:

– В том или ином качестве, дитя моё, мы всё равно рады видеть вас; но лично я больше всего рада вашему присутствию здесь в вашем собственном качестве.

Потом она поцеловала меня, я вгляделась в её доброе лицо, которое было ещё и грустным, и решила, что должна любить её, несмотря на все эти тайны и ссоры, какими бы они ни были.

III. Открытие тайны

Комната, в которой мы стояли в тот предрождественский вечер, была ярко освещена и, казалось, дышала радушием и гостеприимством; невозможно было не почувствовать себя здесь как дома. Это ощущение, всегда такое неповторимо-радостное, присуще одной только зиме, и в особенности Рождеству, по сотне еле уловимых примет. У лета нет того очарования, которого исполнена зима. Голубизна летнего неба не сможет примирить вас с палящим солнцем; если же солнце не слишком жаркое, то навстречу ему распахиваются все двери и окна, все выходят насладиться нежной травой лесов и лугов, а иногда – тесной компанией где-нибудь в тенистой беседке. Однако праздный покой, свойственный лету, – своего рода радостное томление, созерцание полноты земного бытия, то сладостное чувство, которое испытываешь летом, понимая, что можешь насладиться этой райской атмосферой где угодно – достичь покоя в тени любой скалы или нежиться, лениво откинувшись на садовой скамейке, – вот они ощущения лета, совершенно противоположные восхитительному чувству домашнего уюта, которым гостеприимный и ухоженный дом приветствует вас зимой. Всё это особенно остро воспринималось в Колверли-Корте.