Брат Молчаливого Волка - Ярункова Клара - Страница 16

— Ну заходи внутрь. — Лива вылезла из пещеры, потому что вдвоем в ней не уместиться.

И когда я, наклонив голову, уже сидел на кушетке из серого мха, она поклонилась и сказала:

— Добро пожаловать!

В чашку с отбитой ручкой Лива насыпала щепотку какао и столько же сахару, залила все это водой из бутылки, размешала палочкой и снова поклонилась:

— Приятного аппетита.

Я отхлебнул какао. Лива осторожно втиснулась в пещеру и села на вторую кушетку из мха. Ее голова и босые ноги высовывались наружу. Она все лето ходит в коротких кожаных штанах и тенниске. Ни ветра, ни холода она не замечает, наверное, потому, что дочерна загорела.

— Почему она сидит снаружи? — указал я на куклу. — Пусть тоже идет внутрь.

— Она не может, — ответила Лива, — иначе у нее растащат бриллианты.

— Ага! — Я выглянул наружу: не увижу ли чего, похожего на бриллианты.

Кукла пристально смотрела на равнину, где, словно застывшие волны, зеленели поросшие брусничником кочки. Брусники еще не было, и не видно было ничего, что бы блестело.

— А где же бриллианты? — вылез я из пещеры.

— Сейчас в земле. — Лива вылезла. — Вон ты видишь ладошки?

Действительно! Вся брусничная поляна была покрыта тонкими лапками паутины. Они напоминали ладони. Вырастая словно из земли, они, слегка раскрывшись, цеплялись за ветки брусничника. Их было очень много. Может быть, даже миллион. Миллион карликовых ладошек! Такого я еще в жизни не видел. Но мне хотелось увидать бриллианты сейчас же.

— Сейчас они не появятся, — сказала Лива. — Только ночью. Утром их тоже можно увидеть. Лежат по три-четыре в каждой ладошке. Но когда начинает припекать солнце, они исчезают.

— Чтобы солнце не ослепло от их блеска?

— Еще чего! Чтобы их не увидали люди из долины. Если бы брезняне увидели блеск бриллиантов, они пришли бы и собрали их в мешок. Поэтому днем бриллианты прячутся в земле.

Я считаю неправильным, чтобы все это богатство принадлежало глупой, неживой кукле.

— А почему бы и нет? — накинулась на меня Лива. — Они были моими, и я их подарила кукле. Не желаю сидеть здесь и целыми ночами сторожить их!

Ну, это уж факт!

Потом мы соорудили кукле палатку из полотенца, чтобы она не торчала просто так, под открытым небом. (Лива принесла полотенце из общежития.)

— Тебя ищут, — сказала она, когда палатка была готова.

Пускай себе ищут, я еще немного посижу с Ливой в пещере.

Она наигрывала на маленькой губной гармонике, а я ей заказывал песни, и получилось что-то вроде концерта по заявкам. Лива исполнила «Черную бороду» и «Аккорды в огне». Про то, как кто-то сидит ночью совсем один и играет на банджо. Нам нравилось, что в этой песне весь дом спит, а банджо играет для сосен и серых утесов. Если бы у нас перед пещерой горел костер, то и мы бы запели: «Я бросаю аккорды в ого-о-онь…»

Эти новые песни мы знаем оба — Лива и я. Когда папа покупает в Штявнице пластинки, он берет сразу по две: для нас и для Смржовых. Поэтому мы оба их знаем наизусть.

Петь приходилось мне одному, потому что Лива играла на гармонике. Если мне уж приходится петь, то я пою низким голосом. И только когда Лива без моей заявки завела: «Когда мне пойдет семнадцатый год — время мое придет…» — я нарочно затянул тоненьким, девчоночьим голоском. Мне безразлично, пою я низким голосом или высоким. Я только средним не могу. Когда я пропищал: «Я еще девчонка маленька-а-я…» — Лива прыснула со смеху и не смогла больше играть. На этом концерт окончился.

Со скалы над нами кто-то протянул елейным голоском, совсем как подхалимка лисичка:

— Эге! Что это за красивые ножки там виднеются?

— Какой-то болван тащится, — сказал я. Не потому, что у Ливы некрасивые ноги (я заметил, что в общем-то Лива довольно красивая, хотя и моложе меня), а потому, что такую глупость может сказать только идиот.

— Почему болван? — оскорбилась Лива. Она вытянула шею, чтобы увидеть, что там делается наверху и кто там топчется.

— Не смей его звать! — стукнул я кулаком по лишайнику.

— Это еще почему? — протянула Лива.

Я услышал, как этот тип спускается вниз по каменной стене. Ему даже обойти ее вокруг не хотелось, так он торопился. Мы сидели в пещере. Через минуту перед самым нашим носом уже закачались башмаки на каучуке. Выше них были толстые белые носки, а еще выше — тонкие голые ноги. Я взглянул на Ливу. Она вся поджалась, словно рысь. Ноги всё болтались в воздухе, ища точку опоры. Вдруг Лива выгнулась, ухватилась за одну из ног и, повиснув всем своим весом, сдернула этого болвана со стены вниз. Он шмякнулся у входа в пещеру, как лягушка. И куртка у него была, кстати, зеленая. Мы захохотали как ненормальные и помчались через алмазное поле прочь. Парень ругался, выкрикивал нам вслед какие-то гнусности, но от нас и след простыл.

Ох, и хитра же эта Лива! Я так и не понял, хотела она или не хотела, чтобы этот парень спустился к ней.

Ну и задал бы мне отец перцу, если б я позволил себе что-нибудь подобное с нашими туристами! Когда мы остановились передохнуть, то увидали Ливину маму — она шла к нам.

— Дело плохо, — сказал я.

Да только Лива не испугалась. Я думаю, она вообще никого не боится. Она сунула руки в карманы и медленно двинулась навстречу своей маме.

— Ну, дети, — поглядела Ливина мама на брусничник, покрытый паутиновыми ладошками, — это плохая примета. Зима будет суровой.

Лива обрадовалась, и я знаю почему.

Она ходит в школу в Брезне и весь учебный год живет там. Это понятно: к ним не ездит автобус, как к нам, а пешком идти — десять часов. Если бы у них был вертолет, тогда Лива могла бы возвращаться домой каждый день. А так как вертолета у них нет, то Лива живет в Брезне и домой попадает только на праздники.

Если зима суровая, да еще с метелями, то после рождественских каникул Лива не может сразу опуститься вниз и иногда ей удается прихватить еще неделю-другую. После весенних каникул тоже. Она, конечно, все это время бегает на лыжах и в метель чувствует себя великолепно. На мою долю такое счастье не выпадает, повезет самое большее на два-три дня. За три дня у нас в долине уляжется и самая свирепая метель.

Мы медленно шли за Ливиной мамой.

— Он, наверное, не пожаловался, — шепнул я Ливе.

— Да ты что? Факт, нет. — Лива была в этом уверена.

Того парня мы увидели перед самым домом. Он загорал в шезлонге. Лива успела скорчить ему рожу из-за маминой спины. Это уж вовсе ни к чему! Потому что в остальных шезлонгах Ливину гримасу заметили, и когда парень повел речь о хулиганах, все с ним согласились.

Ливина мама повернулась и уже в дверях улыбнулась туристам.

— Может быть, в городах и есть хулиганы, — сказала она, — но в горах их нет. В горах все одеты как стиляги, но это еще не значит, что они хулиганы. Не так ли, уважаемые?

Мы с Ливой прыснули со смеху, но уже в передней. Замечательная у Ливы мама! Ведь она, сама того не желая, заступилась за нас. Да и туристы были вроде подходящие. Они вдруг принялись разглядывать друг друга. Брючки, джинсы, крикливые рубахи, толстые свитеры, на шее платочки, на носу очки, а на головах вязаные шапочки с помпончиками. Дилинь-дилинь, дилинь-бом!

Совсем как стиляги из телевизора. Они улыбались Ливиной маме, потому что и на ней тоже были надеты симпатичные джинсы.

Дядя уже начал злиться, говорил, что нас зовет долг, а я где-то безответственно болтаюсь. Он долго читал мне нотации о чувстве долга, охал, что неизвестно, дескать, кто из меня вырастет, и всячески выхвалялся перед тетей и перед остальными тоже. Я ничего не отвечал. Не стану же я ему портить игру. Ведь все бы заметили, что я-то уже давно здесь, а дядя Ярослав все еще не поднимается с кушетки.

Наконец он встал, влез в сапоги и начал перед зеркалом намазывать на нос толстый слой белой мази.

Тут мне стало ясно, что мы действительно уходим.

— Все хорошо, но все хорошо в меру, — сказал дядя Ярослав, когда мы уже спускались по крутизне в Янскую долину.