ВьЮжная Америка - Романенко Александр Юрьевич - Страница 15

«Американцы в плохую контору не полезут, — резонно рассуждаю я. — Они еще дома разнюхали, кому можно доверять, а кому нет».

Короче говоря, соглашаюсь. Говорю, что деньги будут завтра, но прошу, чтобы расписка обязательно была засвидетельствована лицом, не работающим в фирме итальянца. Правнук римлянина на секунду тускнеет, задумывается, однако уже в следующую секунду расцветает в улыбке: согласен, свидетель будет высший класс, пальчики оближешь, век будешь искать, но лучшего не найдешь, не свидетель, а сказка… И так далее.

Я смотрю на Андрэо и удивляюсь: сколько минут можно продержаться в таком эйфорическом состоянии? Лично меня через четверть часа хватил бы апоплексический кондратий, нет никаких сомнений. А этот коротышка готов вот так подпрыгивать и восклицать два часа подряд, разве что с небольшим перерывом на кофе.

Позже я узнал: заработки его составляют около трех тысяч долларов в месяц, что на общем китийском фоне очень много. Но все же хорошая зарплата не повод для комедиантства. Кроме всего прочего, в этой конторе меня поразила огромная разница между энергичностью и экзальтированностью хозяина и сомнамбулическим спокойствием подчиненных. Такое впечатление, что итальянец умышленно выбирал самых медлительных и неторопливых агентов в городе, чтобы уравновесить тем самым обстановку в офисе.

— Сдал ваши паспорта, — отчитываюсь я перед домашними. — Завтра заплачу всю сумму, под расписку.

Валентину не увлекают детали бумажной волокиты, ей важнее знать, что все идет «как надо».

— Да, чуть не забыл: нужно по шесть фотокарточек, цветных, три на четыре.

Ищем фотографию — зачем откладывать на потом? Чего другого, а документальной фотографии в Кито море разливанное. И никакой фотограф при этом вовсе не требуется — всякий желающий просто покупает четырехкадровый «Полароид» со вспышкой и научается помещать голову клиента более-менее точно в овал, нарисованный в визире. Все остальное делается само собой. Две минутки — и фотографии у вас в кармане. А так как все граждане и неграждане Эквадора имеют (и постоянно теряют) личные карточки, то спрос на документальное фото хоть и небольшой, но всегда есть.

И вот всего через полчаса липкие прямоугольнички с нашими беззаботными физиономиями лежат в конверте, а конверт — в моем кармане. Больше никаких серьезных дел на сегодня не намечается. Куда пойти? Чем заняться?

Медленное течение редкого людского потока выносит нас к скверу. Или, точнее, к парку, если принять во внимание его размеры. Часть периметра парка занята художниками и продавцами сувениров. Мы переходим улицу с фонтанчиками и погружаемся в глубины местного авангардного искусства.

Да, московский Арбат — это сильно, это с размахом и всегда красиво. Уличная выставка на авенида Патриа в Кито уступает и по размерам, и по торговому духу. Но здесь есть нечто другое, что странным образом притягивает к полотнам. Я стараюсь разобраться в ощущениях и скоро нахожу ответ: бедность. Бедный художник мечтает о высоких гонорарах, что естественно, но в то же время он — не делец. Он потому и беден, что не понимает рынка и пишет только то, что тревожит его душу. И его картины не покупаются. Бедность вгоняет его в состояние тоски и пессимистического философствования. Находясь в этом состоянии, он начинает творить, и тогда из-под его кисти выходят настоящие откровения, та самая печаль, то самое философствование.

Разумеется, американский турист хотел бы что-то другое, совсем другое — побольше света и восторга, посочнее, пожирнее. Ему нужна экзотика, сувенирность. А бедный художник, примостившийся на грязном бордюре неподалеку от своих полотен, не понимает гастрономических желаний объевшихся туристов, он давно уже пишет только для себя.

Скажу честно, я наслаждался этой выставкой. Будь я миллионером, стал бы меценатом и непременно создал бы небольшой музейчик, куда перетащил бы как минимум половину этих картин. Вероятно, и где-то в Москве можно встретить подобное, написанное не на потребу, а из себя, из души. Но я как-то ни разу не встречал.

Сразу за художниками пристроились торговцы. Несколько рядов рафинированных индейских народных промыслов. В основном — именно на потребу. Неинтересно. Однако попадается и кое-что настоящее. Больше всего меня удивили ювелиры, работающие по серебру; их конек — миниатюрные сережки. На пяти квадратных миллиметрах темного серебра может, оказывается, уместиться целая картина. Крошечные птички, крабики, цветы и бабочки — рисунок никогда не повторяется, все изделия — уникальные. И почти ничего не стоящие.

Валентина, разумеется, увлеклась ламой. Примеряет свитера и пуловеры, теплые домотканые куртки, шарфы и варежки, будто бы мы вот-вот отправимся к снежным вершинам.

А за столами и навесами торгующих индейцев нас ожидало одно из ярчайших зрелищ этого города, которое не описано ни в каких путеводителях, но посмотреть которое нужно непременно, — волейбол!

Впервые я сыграл в волейбол еще в пионерском лагере. Но мне не хватало резвости, тогда я избрал судейское поприще, и весьма удачно. Уже через неделю без меня просто отказывались играть. Видимо, судил я действительно хорошо и справедливо, мое решение ни разу не было оспорено. С тех лет я как-то привык, что волейбол — это игра, в которой участвуют примерно до двух десятков человек, которые перебрасываются мячом и восклицаниями самого разнообразного характера.

Волейбол по-китийски — это как минимум триста человек, из которых играют десять или двенадцать, а все остальные, плотной толпой окружив площадку с четырех сторон, неподвижно и почти безгласно стоят, внимательно наблюдая за мячом. Команды сменяют одна другую, публика остается та же.

Однажды я потрудился запомнить людей, притулившихся в углу одной из площадок, и, возвращаясь из центра через три часа, заметил, что ни один из них не покинул поста наблюдения.

Терпеливость местного болельщика невозможно объяснить ничем. Каким образом человек может выстаивать на жаре по пять часов подряд без питья и пищи, не имея возможности присесть хоть на минуту, и, главное, без всякой выгоды для себя, — уму непостижимо. Мало того, бегающие по площадке игроки поднимают в воздух тучи рыжей пыли, которая равномерно оседает на головы болельщиков и благотворно растворяется в их легких. Со стороны может показаться, что это не болельщики вовсе, — просто люди впервые увидели волейбол и пытаются путем пристального наблюдения постичь мудрые правила этой игры. На самом деле изжаренные солнцем болельщики съели в волейболе каждый по пять собак и расскажут вам, если не дай бог вы спросите их об этом, такие подробности законов мяча и сетки, о которых не подозревали ни вы, ни даже составители самих этих законов.

Бумажная гора и каменный приют

— «Диа-а-арио»! «Диа-а-арио»! О-о-й! «Коме-ерсио»!

Это снова пацаны, только уже иного класса, газетного. В отличие от лотерейщиков, газетчикам вовсе не требуется ужасно коверкать голоса, и они орут кто во что горазд. Единственное, в чем они убеждены, — это что количество проданных за день газет прямо пропорционально громкости призывов. И мальчишки горланят без устали. По вечерам я не раз встречал на китийских улицах молчащих пацанов с нераспроданными газетами в руках: несчастные просто охрипли, их бизнес разрушен, и вся надежда теперь — на долгую теплую ночь, которая восстановит молодые глотки, чтобы с раннего утра, с шести часов, прохожие и проезжающие снова услышали звенящие в воздухе боевые кличи: «Диа-а-арио!», «Диа-а-арио!».

К слову сказать, местные газеты хороши, серьезны по стилю, интеллигентны по содержанию. Правда, как-то уж очень похожи друг на друга, но это и к лучшему: какую бы газету я ни купил, везде найду и местные новости, и международные, и экономический прогноз, и программку телевидения. Разыщутся обязательные кроссворд, фельетон и несмешная карикатура на президента, если не на своего, то на чужого. Почти все газеты многоцветные, пестрые, превосходно отпечатаны на глянцевитой бумаге. И в большинстве своем обходятся покупателю не дороже полутора тысяч сукров (чаще, конечно, ун миль).