Ожидание (три повести об одном и том же) - Погодин Радий Петрович - Страница 6

Пришли Лёшка-Хвальба, Шурик-Простокваша, девчонка Люциндра.

Сидели на кухне.

– Я опущу руку в кипящую воду, – сказал Вандербуль. – Кто будет считать до пяти?

У Лёшки обвисли уши. Люциндра вцепилась пальцами в табурет. Шурик проглотил слюну.

– Ты опустишь?

– Я.

Шурик забормотал быстро-быстро.

– Давай лучше завтра. Завтра суббота.

Генька, ни на кого не глядя, зажег газ. Поставил на огонь кастрюлю с водой.

– Я буду считать, – медленно сказал Лёшка-Хвальба. Он встал, прислонился к стене, прилип к ней, как переводная картинка. – Если человек хочет, пускай хоть застрелится.

Люциндра и Генька переглянулись и побледнели.

– Нетушки, – прошептала Люциндра. Она повернулась к Лёшке, сказала с неожиданной злостью: – А ты молчи, молчи! Я сама буду считать. – И спрятала под табурет исцарапанные лодыжки.

– Считай, – Лёшка плюнул на чистый линолеум. – Только вслух.

Огонь под кастрюлей был похож на голубую ромашку. На дрожащих её концах переходил в малиновый с мгновенными ярко-красными искрами.

Вандербуль пытался представить себе героев, с улыбкой идущих на казнь. Великие герои окаменели, как памятники, занесённые снегом.

Донышко и стены кастрюли обросли пузырями. Мелкие, блестящие пузыри налипли на алюминий, словно вылезли из всех его металлических пор. Несколько пузырьков оторвались, полетели кверху и растворились, не дойдя до поверхности. Потом вдруг все пузыри дрогнули, стремительно ринулись вверх. На самом дне вода уплотнилась, заблестела серым свинцовым блеском, поднялась мягким ударом и закрутилась, сотрясая кастрюлю.

– Ты кого-нибудь ругай на чём свет стоит, – научил его Генька. – Тогда не так больно.

В кухне было тихо и очень безмолвно. Только клокотала вода, беспощадно горячая.

– Закипела, – прошептал Шурик.

Лёшка сказал, отступя от стены:

– Ну, давай.

Люциндра захлопнула рот дрожащей ладонью.

«Кого бы ругать? – подумал про себя Вандербуль, – Может быть, генерала Франко? Франко дурак. Фашист. Ну да, дурак, подлец и мерзавец!» Перед ним всплывала фигурка, похожая на котенка в пилотке. Лохматенькое существо скалило рот. Оно было смешным и жалким.

Вандербуль засучил рукава, посмотрел на ребят, онемевших от любопытства. Взял свою левую руку правой рукой, словно боялся, что она испугается.

«Франко, ты дурак! Беззубый убийца. Всё равно всем вам будет конец!»

Сунул руку в кипящую воду.

«Фра-а – а!!» – закричало у него внутри. Он забыл сразу все слова и проклятья. Мохнатенькое существо оскалилось ещё шире и пропало в красных кругах. Воль ударила ему в локоть, ринулась в ноги. В голову. Воль переполнила Вандербуля. Вышла наружу.

«Ба-ба – ба…» – стучало у Вандербуля в висках. Он отчетливо слышал, как ребята перестали дышать, как громыхает в кастрюле вода, как жалобно трётся о форточку занавеска. Как Люциндра считает с пулемётной скоростью, почти кричит:

– Раздватричетырепять!

Он выхватил руку из кастрюли. Шагнул к раковине. Генька уже открыл кран.

Под холодной струёй боль опала. Ноги перестали дрожать.

«Может быть, зря, – медленно думалось Вандербулю, – может быть, я останусь теперь без руки». Но это его не пугало.

Рука набухала на глазах. Пальцы растопырились в разные стороны.

Люциндра заплакала.

Лёшка-Хвальба то открывал, то закрывал рот, словно жевал что-то горькое.

Шурик-Простокваша подошёл к кастрюле, уставился в бурлящую воду. Поднял руку…

Генька оттолкнул его и выключил газ.

В больнице Люциндра кричала охрипшим голосом:

– Нам нужно без очереди! Несчастный случай случился.

Мальчишки почтительно мялись за Вандербулем. Рука у него обмотана полотенцем. Боль ударяет в локоть толчками, жжёт плечо, кривит шею.

Вандербулю было спокойно, словно свалилась с него большая забота, словно он победил врага беспощадно могучей силы.

Люди провожают его взглядами, в которых сочувствие и сострадание. А он улыбается. И сострадание переходит в обиженный шепот:

– И чего улыбается? Может, ему руку отнимут…

А он улыбается.

Доктор – молодой парень – постучал карандашом по губе, попросил санитарку выйти и тогда спросил:

– Сколько держал в кипятке?

– Не знаю. Люциндра считала до пяти. Только быстро, по-моему.

По-твоему – доктор заложил руки назад и заходил по узкому кабинету. – Ух, – говорил доктор, сжимая за спиной чистые-чистые пальцы. – Глупость всё это.

«Хорошее дело быть доктором, – думал Вандербуль. – Доктору нужно всё понимать». Он улыбнулся врачу, и тот нахмурился ещё больше, – наверно, застеснялся своего несолидного вида.

– Очень было больно?

– Как следует.

– Не орал, конечно.

Доктор осторожно обмыл руку жидкостью, подумал и наложил повязку.

– Без повязки лучше. Повязку я для твоей мамы делаю. Приходи, – сказал доктор.

– Спасибо, приду, – сказал Вандербуль. – А как вас зовут?

Доктор опять рассердился.

– Я тебя не в гости зову. В гости ко мне хорошие дети ходят.

Вандербуль засмеялся. Доктор покраснел и добавил, не умея сдержать досаду:

– Будешь ходить на лечение и на перевязку. Герой.

«Я бы к вам даже в гости пришёл, – подумал Вандербуль, глядя, как доктор пишет в карточку свои медицинские фразы. – Конечно, доктора должны уметь и кричать, и ругаться, но так, чтобы от этого становилось легче больным и раненым людям».

– Люциндра тоже хочет стать доктором, – сказал он, прощаясь. – Ей это дело пойдёт. Она очень добрая, хоть и делает вид.

Доктор выставил Вандербуля за дверь.

Когда ребята узнали, что ожог не такой безнадёжный и рука будет цела, ушло чувство подавленности. Ребята возликовали. Они кружили вокруг Вандербуля, трогали его бесстрашную руку, заглядывали в глаза и были готовы поведать каждому встречному о мужестве и молчании.

Зависти не было. Люди завидуют лишь возможному и желаемому.

– Я думал, ты струсишь, – говорил Лёшка. – Гад буду, думал.

– И я думал, – бормотал Шурик.

– А я знала, что вытерпишь. Я всегда знала, – ликовала Люциндра. – Я ещё тогда знала.

Генька шёл впереди, рассекая прохожих.

Во дворе, развешенное на просушку, полоскалось бельё. Всюду, где не было асфальта, малыши в ботах старательно ковыряли землю. Дворник Людмила Тарасовна читала роман-газету. Она сидела под своим окном на перевернутом ящике.

Вандербуль прошёл мимо неё. Ему казалось, что он окружён сладким паром. Обожжённая рука держалась на марлевой петле, перекинутой через шею. Рука болела, но что значила эта боль!

Людмила Тарасовна закрыла роман-газету, скрутила её тугой трубкой, но даже не заворчала, заворожённая лицами Лёшки-Хвальбы. Шурика-Простокваши, девчонки Люциндры и гордого Геньки. Они шли вокруг Вандербуля, как ликующие истребители вокруг рекордного корабля. Ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. И она сказала одно только слово:

– Да-а…

Что это означало, никто не понял, но все почувствовали в этом слове что-то тоскливое и угрожающее.