Ветер сквозь замочную скважину - Кинг Стивен - Страница 32

Бесполезный, как грязь.

Ничего не поделаешь, пришлось оставить как есть. Тим накрыл сундук одеялом и подправил его, чтобы оно легло более-менее так, как лежало прежде. Может быть, и сойдет. Тим часто видел, как отчим поглаживает сундук и сидит на нем, будто на скамье, но чтобы он открывал сундук – такое случалось редко. А если Келлс и открывал его, то лишь затем, чтобы взять точильный брусок. Вполне вероятно, что отчим не сразу заметит, что кто-то лазил к нему в сундук. Но Тим хорошо понимал, что рано или поздно это неизбежно произойдет. Настанет день – может быть, в следующем месяце, но скорее всего на следующей неделе или даже завтра! – когда Келлсу понадобится точильный брусок, или он вспомнит, что у него есть еще кое-что из одежды, кроме той, которую он принес в заплечном мешке. Келлс увидит, что сундук не заперт, проверит замшевый кошелек и обнаружит, что монетка исчезла. И что тогда? Он придет в ярость и изобьет и жену, и пасынка. Изобьет смертным боем.

Тим очень этого боялся, но когда он смотрел на знакомую монетку – золотую, с красноватым отливом, на тонкой серебряной цепочке, – у него в душе закипала ярость. Настоящая ярость, самая первая в жизни. Не бессильная злость мальчишки, но гнев мужчины.

Он расспрашивал старика Дестри о драконах и о том, что бывает с человеком, на которого дракон дыхнул огнем. Это очень больно? Остается ли от человека… ну… хотя бы что-то? Фермер видел, как терзается мальчик. Он ласково обнял его за плечи и сказал: «Не беспокойся, сынок. Пламя дракона – самое жаркое в мире… такое же жаркое, как жидкий камень, потоки которого иногда вырываются из-под земли в дальних краях к югу отсюда. Так говорится во всех легендах. В драконьем пламени человек сгорает дотла за секунду. Все сгорает: одежда, обувь, пряжка на поясе – все, что есть. Так что если ты хочешь узнать, страдал ли твой папа, то за это не бойся. Для него все закончилось в одно мгновение».

Одежда, обувь, пряжка на поясе – все, что есть. Но папина счастливая монетка даже не закоптилась, и серебряная цепочка не порвалась. А ведь папа носил ее не снимая, даже когда ложился спать. Так что же произошло с Большим Джеком Россом? И как его монетка оказалась в сундуке Келлса? Страшная мысль пришла в голову Тиму, и он подумал, что знает того, кто сможет сказать ему, правда это или нет. Если, конечно, Тиму хватит смелости.

Приходи ночью, потому что твой покорный слуга предпочитает спать днем, когда есть возможность.

Ночь уже наступила, почти наступила.

Мама по-прежнему спала. Тим положил рядом с ней на кровать свою грифельную дощечку, на которой написал: «Я ВЕРНУСЬ. НЕ ВОЛНУЙСЯ ЗА МЕНЯ».

Конечно же, ни один сын на свете не в силах понять, что обращаться с такими словами к маме – пустое дело.

Тим даже не думал о том, чтобы взять одного из мулов Келлса: слишком норовистые. А вот мулы, которых папа взял жеребятами и вырастил сам, наоборот, мирные и послушные. Это были кобылы, нестерилизованные самки, теоретически способные приносить потомство. Но Большой Росс держал их не ради приплода, а из-за кроткого нрава. «Даже не думай об этом, – сказал он сыну, когда Тим стал достаточно взрослым, чтобы спрашивать отца о таких вещах. – Такие животные, как Битси и Митси, не предназначены для разведения, а если у них и рождаются жеребята, они редко когда выживают».

Тим выбрал Битси, которая была его любимицей. Он вывел ее со двора под уздцы и уселся на нее верхом, прямо так, без седла. Его ноги, которые едва доставали до середины боков Битси, когда папа впервые посадил Тима ей на спину, теперь почти касались земли.

Поначалу Битси еле-еле тащилась по улице, уныло свесив уши, но потом оживилась – когда грохот грома затих вдали и ливень сменился мелкой изморосью. Битси не привыкла к тому, чтобы ее выводили по ночам, но они с Митси застоялись в стойлах с тех пор, как не стало Большого Росса, и она, кажется, была рада, что ей дали возможность…

Может быть, папа не умер.

Мысль взорвалась в голове Тима, словно сигнальная ракета в небе, и на мгновение ослепила его надеждой. Может быть, Большой Росс не умер и сейчас бродит где-то в Бескрайнем лесу…

Да, а луна сделана из зеленого сыра, как говорила мне мама, когда я был совсем маленьким.

Его нет в живых. Тим это знал, чуял сердцем. Если бы папа был жив, Тим бы это почувствовал. И мама бы тоже почувствовала. Сердце бы ей подсказало, что папа жив, и она никогда бы не вышла за этого… этого…

– Этого гада.

Битси дернула ушами. Они уже проехали мимо дома вдовы Смэк, который стоял в конце главной улицы, на самом краю деревни. Здесь запахи леса ощущались в полную силу: легкий пряный аромат древоцвета и крепкий, тяжелый дух железного дерева. Это было безумие: маленький мальчик едет в лес ночью, совсем один, и даже без топора, чтобы в случае чего защититься. Тим это знал – и все равно ехал в лес.

– За этого гада.

На этот раз звук его голоса напоминал тихий рык.

Битси знала дорогу и не сбавила шаг, даже когда вступила в заросли древоцвета. Не растерялась она и тогда, когда лесная просека сузилась до тропинки, пересекая границу, за которой начинались железные деревья. Но когда Тим осознал, что действительно въехал в Бескрайний лес, он остановил мула, залез в рюкзак и достал газовую лампу, которую стащил из амбара. Судя по весу, маленький жестяной баллончик у основания лампы был полностью заправлен топливом, и Тим решил, что его хватит как минимум на час. Может быть, и на два, если расходовать газ экономно.

Он чиркнул спичкой о ноготь большого пальца (этой маленькой хитрости его научил папа), повернул круглую ручку в верхней части баллончика, там, где тот соединялся с горлышком лампы, и сунул горящую спичку в узкую прорезь, которую называют «бабской щелкой». Лампа зажглась синевато-белым светом. Тим приподнял ее повыше, и у него перехватило дыхание.

Он и раньше бывал на Тропе железных деревьев, но всегда – с папой, и никогда – ночью. То, что мальчик увидел сейчас, было так грозно и страшно, что он даже подумал, а не повернуть ли назад. Здесь, поблизости от деревни, лучшие железные деревья были уже давно срублены, но те, что остались, возвышались над мальчиком и его маленьким мулом, прямые, высокие, мрачные и торжественные, как старейшины Мэнни на похоронах (Тим видел такую картинку в одной из книжек вдовы Смэк), – они уходили ввысь, далеко за пределы бледного пятна света от слабенькой лампы. Снизу стволы были гладкими, без единого сучка. На высоте футов сорока начинались ветки, тянувшиеся к небесам, словно воздетые руки, и накрывавшие узкую тропку густой паутиной теней. Если бы ветки росли пониже, на высоте человеческого роста, пройти между стволами было бы вообще невозможно. А так проход был. Хотя с тем же успехом можно было бы сразу перерезать себе горло острым камнем. Всякий, кому хватит дурости сойти с Тропы железных деревьев и углубиться в чащу, очень скоро заблудится в лабиринте стволов и в конечном итоге умрет от голода. Если раньше его самого не съедят. Словно в подтверждение этой мысли где-то в темных глубинах леса раздалось хриплое утробное рычание какого-то явно большого и страшного зверя.

Тим спросил себя, что он делает здесь, в лесу, когда у него есть теплая постель с чистыми простынями в доме, где он родился и вырос. Но потом мальчик прикоснулся к папиной счастливой монетке (висевшей теперь у него на шее), и к нему вернулась решимость. Битси оглянулась, как будто спрашивая: Ну и чего? Куда теперь? Вперед или назад?

Тим не был уверен, что ему хватит мужества погасить лампу, пока в ней не закончится газ и он вновь не окажется в полной темноте. Однако голос рассудка все-таки победил, и мальчик погасил лампу. Он больше не видел железных деревьев, но чувствовал их подавляющее присутствие.

И все же: вперед.

Он сжал коленями бока мула и цокнул языком. Битси сдвинулась с места. Она шла плавным и ровным шагом. Спокойствие Битси говорило о том, что она не чувствует никакой опасности. По крайней мере пока не чувствует. Но с другой стороны, что мул может знать об опасности? Если что-то случится, это он должен ее защищать.