Ветер сквозь замочную скважину - Кинг Стивен - Страница 23

– И как это связано с синей татуировкой на лодыжке?

– А, да, – сказал Стросер, возвращаясь к прерванной теме. – Всем заключенным Бильеской тюрьмы набивали такую татуировку. Я только не помню зачем. То ли для наказания, то ли просто для опознания, если кто вдруг сбежит. То есть так было раньше. Тюрьму-то уже десять лет, как закрыли. Бандиты поэтому и разграбили город – тюрьма закрылась, милиция отбыла восвояси, так что их некому было остановить. И теперь нам приходится самим управляться со всяким отребьем и прочими подонками общества. – Он смерил меня взглядом, который можно было счесть за откровенное оскорбление. – От Гилеада теперь мало помощи. Можно сказать, что вообще никакой. Прямо хоть к Джону Фарсону обращайся, чтобы он подсобил. И некоторые уже обращались, посылали к нему гонцов с просьбой о помощи. – Вероятно, он что-то заметил в моих глазах, потому что вдруг выпрямился в своем кресле и быстро проговорил: – Но только не я, разумеется. Ни в коем разе. Я верю в силу закона и благородную кровь рода Эльда.

– Мы все верим, да, – энергично закивал Пикенс.

– А вы, случайно, не знаете, кто-нибудь из солянщиков сидел в Бильеской тюрьме, пока ее не упразднили? – спросил я.

Стросер как будто задумался, потом ответил:

– Ну да, есть такие. Я бы сказал, четверо из каждых десяти.

С годами я научился не выдавать свои чувства, но тогда я был еще очень молод и не смог скрыть уныния. Стросер заметил, как я изменился в лице, и усмехнулся. Вряд ли он понимал, что эта усмешка могла очень дорого ему обойтись. Последние два дня выдались у меня непростыми, да и мысли о мальчике лежали камнем на сердце.

– А как по-твоему, кто еще взялся бы за такую работу – вкалывать в соляном руднике за гроши? – спросил Стросер. – Наши добрые граждане?

Похоже, Маленькому Биллу все же придется взглянуть на нескольких солянщиков. И будем надеяться, тот, кто нам нужен, не знает, что мальчик не видел его лица, а видел только татуировку на ноге.

Когда я вернулся обратно в тюрьму, Маленький Билл лежал на постели из двух матрасов, которую я ему соорудил. Мне показалось, он спит, но, услышав мои шаги, мальчик сел и обернулся. Глаза у него были красными, щеки – мокрыми. Он не спал, он скорбел. Билл бросил мне ключи, я вошел в камеру, сел рядом с ним и приобнял за плечи. Я ощущал себя скованно и неловко: мне знакомы сочувствие и сострадание, я знаю, что это такое, но я никогда не умел их проявлять, это давалось мне с большим трудом. Однако я знал, что чувствует человек, потерявший одного из родителей. В этом Маленький Билл и юный Роланд были очень похожи.

– Конфеты доел? – спросил я.

– Не хочу больше, – ответил он и вздохнул.

Ветер снаружи взвыл так, что здание затряслось. Потом вроде бы стих.

– Ненавижу этот вой ветра.

Маленький Билл в точности повторил слова Джейми Декарри, и это вызвало у меня улыбку.

– И мне не нравится здесь сидеть, – продолжал мальчик. – Как будто это я сделал что-то плохое.

– Ты не сделал ничего плохого.

– Может, и нет. Но мне уже кажется, что я тут целую вечность сижу. Взаперти. А если они не вернутся до вечера, то мне еще целую ночь тут сидеть. Да?

– Я составлю тебе компанию, – сказал я. – Если у этих помощников шерифа найдутся карты, мы можем сыграть в «Четыре валета».

– Это для малышей, – мрачно проговорил он.

– Тогда в «Не зевай» или покер. Умеешь?

Билл покачал головой и смахнул слезы со щек. Он снова расплакался.

– Я тебя научу. Будем играть на спички.

– Я бы лучше послушал сказку, про которую вы говорили, когда мы сделали привал в пастушьей хижине. Не помню, как называется.

– «Ветер сквозь замочную скважину». Но это длинная сказка, Билл.

– У нас же есть время, да?

Тут возразить было нечего.

– И там есть страшные сцены. Они, в общем, нормально воспринимаются, если ты дома, лежишь в постели и мама читает тебе перед сном. Но после всего, что ты пережил…

– Не беспокойтесь. Сказки, они помогают забыть о плохом. Если это хорошие сказки. Ваша – хорошая?

– Я всегда думал, что да.

– Тогда расскажите мне эту сказку. – Он слабо улыбнулся. – Я даже отдам вам оставшиеся конфеты. Две из трех.

– Конфеты – тебе. А я лучше сверну себе папиросу. – Я задумался, с чего начать. – Знаешь сказки, которые начинаются: «Давным-давно, в незапамятные времена, когда дед твоего деда еще не родился на свет»?

– Все сказки так начинаются. То есть все, которые рассказывал папа. Пока не сказал, что я уже вырос из сказок.

– Люди не вырастают из сказок, Билл. Никогда не вырастают. Мальчик или мужчина, девочка или женщина – мы все живем ради сказок.

– Правда?

– Да.

Я достал из кармана кисет с табаком и бумагой. Медленно свернул папиросу (в те времена я еще только учился этому искусству). Когда у меня получилось именно так, как мне нравится – чтобы тот конец, где затягиваешься, сужался чуть ли не до размеров булавочной головки, – я чиркнул спичкой о стену. Билл сидел, скрестив ноги, на соломенных матрасах. Он выудил из мешочка одну конфету, покатал ее пальцами точно так же, как я катал папиросу, потом сунул за щеку.

Я начал рассказ медленно и неловко. Тогда я еще не умел хорошо рассказывать… хотя со временем научился. Пришлось научиться. Всем стрелкам нужно это уметь. Но стоило только начать, и уже очень скоро рассказ пошел легче. Потому что у меня в голове зазвучал мамин голос. Я слушал его про себя и просто озвучивал вслух: все интонации, все повышения и понижения, все паузы.

Я видел, что мальчик захвачен историей, и меня это радовало: как будто я снова гипнотизировал его, но другим способом. Который был лучше, честнее. Однако больше всего мне нравилось, что я слышал мамин голос. Как будто она снова была со мной, где-то глубоко в моем сердце. Это причиняло мне боль, но я давно понял, что все самое лучшее, что есть в жизни, почти всегда причиняет нам боль. Мы полагаем, что так не бывает, но – как говорят старики – мир перевернулся и сдвинулся с места, и добавить тут нечего.

– Давным-давно, в незапамятные времена, когда дед твоего деда еще не родился на свет, на опушке огромного дикого леса, называвшегося Бескрайним, стояла деревня, а в деревне жил мальчик по имени Тим. Маму мальчика звали Нелл, а отца – Большой Росс. Они жили дружно и вполне счастливо, хотя и небогато…

Ветер сквозь замочную Скважину

Давным-давно, в незапамятные времена, когда дед твоего деда еще не родился на свет, на опушке огромного дикого леса, называвшегося Бескрайним, стояла деревня, а в деревне жил мальчик по имени Тим. Маму мальчика звали Нелл, а отца – Большой Росс. Они жили дружно и вполне счастливо, хотя и небогато.

– У меня только четыре богатства, чтобы оставить тебе в наследство, – так Большой Росс говорил сыну. – Знаешь какие, сынок?

Тим знал и перечислял их не раз, но не уставал повторять вновь и вновь:

– Твой топор, твоя счастливая монетка, твой дом и твое ремесло – твое место, которое ничуть не хуже, чем у короля или стрелка в Срединном мире. – После этого он умолкал ненадолго и всегда добавлял: – И еще мама. Получается не четыре, а пять.

Большой Росс смеялся, целовал сына в лоб и желал ему спокойной ночи, потому что обычно этот ритуал происходил у них вечером, когда Тим уже ложился спать. Нелл стояла в дверях и ждала своей очереди поцеловать Тима на ночь.

– Да, – говорил Большой Росс, – маму нельзя забывать никогда. Потому что без мамы все остальное вообще ни к чему.

И Тим засыпал, зная, что его любят, что у него есть свое место в мире. Засыпая, он слушал дыхание ночного ветра: сладкое от благоухания древоцвета, росшего на опушке Бескрайнего леса, и слегка кисловатое – но все равно приятное – от духа железных деревьев в глубине леса, куда отваживались заходить только самые смелые.

Это было хорошее время, но, как нам известно – из сказок и из самой жизни, – все хорошее когда-то кончается.