Кап, иди сюда! - Хазанов Юрий Самуилович - Страница 4

— Она… это… заболела, — сказал Ахмат. — Грипп.

— Не заболела, а нас послала с заданием… — сказал Вадим.

— Ага, — сказала я.

— Чудная какая. Таких малых-то? — сказал дяденька в телогрейке.

— Чего ты их слушаешь? — сказал первый. — Врут они всё. И девчонка тоже. Это дело надо проверить. Наверно, их ищут давно.

— Никто не ищет, — сказал Вадим. — Нам разрешили.

— Кто разрешил?

— Директор, — сказала я.

Интересно как получается: пока не пришли эти люди, мне ужасно хотелось домой, даже во сне. А теперь я жалела, что ничего не получилось, не будем мы жить в колхозе, ходить за телятами, таскать воду из колодца…

Я знала, что ври не ври, наш побег закончился: дяденьки ни за что не отвяжутся, особенно первый.

— Вставайте, пойдём с нами, — сказал он. — До рассвета недолго. Посидите в конторе. А мы пока позвоним куда надо.

— Куда? — спросил Ахмат.

— Никуда я не пойду, — сказал Вадим.

— Ну-ну, как не пойдёшь? Тогда часового прямо здесь поставим…

— С винтовкой? — спросил Ахмат.

— С пулемётом, — сказал мужчина, — Из-за вас не спи полночи… Так что, сами пойдёте или…

— Идём, Вадим. Всё равно… — сказал Ахмат.

Мне показалось, что голос у него какой-то радостный. А мне было обидно. Честное слово. Так бы здорово пожили… Ещё на птицеферме тоже интересно. Цыплята маленькие, пушистые. И куры — целое белое море. И я в белом халате…

Мы шли уже в сторону вышки.

— Ничего, — тихо сказала я Вадиму. — Можно ещё раз убежать. В Ростовскую область или лучше сразу в Сибирь.

— Отстань ты, — сказал он. — Тебе-то ничего. Тебя отец по головке погладит…

Как это ничего? Я даже обиделась — ведь, кажется, хорошего ему хотела!

Мы подошли к конторе. Мужчина, которого из-за нас разбудили, отпер дверь своим ключом и сказал:

— Садитесь. Будьте как дома.

Мы сели, и мне сразу захотелось спать.

— Орлы! — крикнул вдруг мужчина, которого разбудили. — Вы не удерёте, пока я звонить пойду? Не обманете дедушку?

Это он про того, который в телогрейке, — я теперь разглядела.

— Не обманем, — сказал Ахмат.

Но мужчина ему не поверил.

— Не подпускай их к окну, — сказал он дедушке, — а дверь я запру снаружи. Уж извините.

И он ушёл. Мне было не до разговоров, потому что я обиделась на Вадима и спать очень хотелось.

Ахмат тоже, наверно, заснул, только перед этим сказал мне:

— Помнишь, в лесу как затрещит, ты ещё испугалась? Это кабан был. Точно. Я видел.

— Врёшь ты, — сказал Вадим.

— Ну и не верь.

Сколько раз я за эту ночь засыпала и просыпалась — не сосчитать. Но когда проснулась последний раз, было почти светло и в комнате стояли два милиционера.

— Наделали вы дел, — говорил один из них. — Мамки плачут-убиваются, и нам покоя не было. Весь город на ноги подняли.

— Весь? — спросил Ахмат.

— А что, думаешь, половину? Вставайте, поехали. Нагулялись.

У конторы стояла милицейская машина, синяя с красной полоской…

Ещё я помню, как мама меня всё время спрашивала:

— Ты с ума сошла? Нет, скажи, ты с ума сошла?

Я объясняла им, что у Вадима дома очень плохо, и в школе придираются, и что я хотела помочь ему. И Ахмат тоже. Мы бы написали письмо из колхоза, ну что такого? Ломоносов тоже ушёл из дому, когда маленький был…

— То Ломоносов, а ты глупая, — сказала мама.

А папа сначала всё молчал, а потом вдруг улыбнулся и погрозил мне кулаком.

В школе мы в этот день тоже не были, потому что всё равно опоздали — пока милиция, пока за нами пришли. У Ахмата отца нет, а за Вадимом отец и мать приходили. Отец сразу как размахнётся…

— Не смей! — крикнула мать Вадима и заплакала. На всю комнату, как девчонка.

А вечером было классное собрание. В зале на третьем этаже. Родителей позвали, и Василий Степанович пришёл, наш директор.

Он сразу сказал, что мы поступили глупо и жестоко. Потому что не принесли пользы ни себе, ни другим, а зато много волнений доставили.

Дружба — лучшее, что может быть на свете, и за дружбу надо стоять, а не бегать от неё… И надо всем вместе… Думаете, учителя никогда не ошибаются? Ничего подобного. Они тоже люди, и с ними всякое может быть. Но главное — доверять друг другу. И помогать. Побегами тут не пособишь…

Это всё Василий Степанович говорил.

Потом, когда все шли по коридору, я спросила Райку:

— Скажи по правде, ты пожалела о нас?

— Пожалела.

Но это ответила Лида.

Мой марафон

Вас бил когда-нибудь папа?.. А меня бил… Целых три раза. Первый раз, когда я чуть под машину не попал. Мы переходили тогда улицу около ипподрома. У меня в одной руке лыжи, за другую папа держит. Я ещё маленький был — лет пяти. Вдруг я как вырвусь — и побежал на другую сторону. Сам не знаю зачем. А тут машина — старый «Москвич». Он затормозил, а было очень скользко — машина даже на месте полтора раза перевернулась и задела грузовую. Грузовой-то ничего, а «Москвич» правое крыло помял и фару выбил… Что тут было!

Шофёр выскочил, весь бледный, губы дрожат.

— Я бы таких отцов давил! — кричит.

И люди начали собираться. Одни за шофёра заступаются и папу ругают, а другие говорят, что у таких надо права отнимать, чтоб никогда за рулём не сидели.

Потом милиционер подошёл, стал у шофёра документы смотреть. А папа — у него губы тоже дрожали — говорит:

— Я готов заплатить за повреждения…

— Не надо мне вашей платы. Мне мои нервы дороже. Кто за них заплатит?

— На нервы пока расценок нет, — ответил милиционер и отдал шофёру документы. — А вы, гражданин… — Это он папе сказал.

— Знаю, — сказал папа и посмотрел на меня так, как будто первый раз увидел.

И вот тут он сунул руку мне под ушанку и больно дёрнул за ухо. Я заплакал.

Не знаю, может, раньше меня тоже драли за уши, но я хорошо запомнил только этот раз.

Папа не хотел, чтобы мама знала, что случилось, но я сам ей рассказал. И тогда папа стал так часто всем рассказывать — и соседке и дяде Володе, — что я выучил наизусть и до сих пор помню.

А второй раз совсем из-за чепухи. Мама сказала, чтобы я убрал со стола картонки, которые нарезал, а мне не хотелось. Мама ещё раз сказала и ещё. А я говорю: не хочу. Ну что тут такого? Разве я не могу не хотеть? Но мама почему-то очень разозлилась и пожаловалась папе. А папа с ней согласился, что это дурацкое упрямство и его надо выбивать, пока не поздно.

— Выбивать, — сказал я. — Как ковёр, да?

И тут папа схватил меня и несколько раз стукнул. Прямо по штанам. Я, помню, очень обиделся и стал надевать пальто.

— Уйду, — сказал я. — Ну вас.

— Уходи, — ответил папа. — Можешь и ночевать не приходить.

— И пожалуйста, — сказал я.

Кажется, я даже хлопнул дверью.

Бьют ещё, думал я, когда шёл по лестнице. Что я такого сделал? Никогда не буду разговаривать с ними. Тогда узнают. Только знаками, как немой: дай поесть или там… пришей пуговицу… Это очень легко. А если вдруг нужно сказать: звонил дядя Володя и просил передать, что сегодня не может прийти? Тогда как? Ну, это написать можно… А говорить ни за что не буду. Дерётся ещё…

Во дворе никого не было. Шёл дождь, и уже начинало темнеть.

Нарочно вот промочу ноги и заболею. Долго буду болеть, а разговаривать не буду. Даже когда жар. И уколов делать не дам. Узнают тогда. Пускай хоть все врачи из поликлиники сбегутся. И все сёстры…

Я замёрз и вошёл в подъезд. Там я прочитал правила пользования телефоном-автоматом — они висели в деревянной рамке — и ещё, что «задолжавших квартиросъёмщиков просят внести…».

Наверно, уже чай пьют. С конфетами, которые вчера мама купила. Ну и пожалуйста. Очень нужен их чай! Буду здесь стоять, пока с голоду не умру…