Другой путь - Бондарь Дмитрий Владимирович - Страница 13

— Есть, конечно, — хмыкнул я. — О чем бы люди ни говорили, в конечном итоге они все равно говорят о деньгах.

— Деньги — это бумага, — заявил Майцев. — Что толку в деньгах, если, как ты говоришь, всех одолеет тяга к воровству? Да и где их взять, чтобы на всех хватило? Не, Серый, деньги, это, конечно, неплохо, и лучше если они есть, чем когда их нет, но нам нужно что-то посильнее… Что-то посильнее просто денег.

Я не нашел, что возразить. И мы уже подошли к автобусной остановке, на которой оказалось несколько человек, ожидающих «тройку».

Пока подъехал раздолбанный ЛиАЗ, мы успели обсудить «Новых амазонок» — польский фильм, только что появившийся в прокате. Мы смотрели его не вместе — Захар таскал в кино какую-то очередную подружку, я составил компанию двум одногруппникам. Захар восторгался режиссерской выдумкой и смешными костюмами сумасшедших поляков, а я попенял на не очень понятный мне юмор. И оба мы посмеялись, что события, происходящие в фильме, режиссер отнес к 1991 году: всего через семь лет. Что-то со временем у польских сценаристов было неладно. Потом Захар припомнил, как пару недель назад — как раз когда сбили «Боинг» над Камчаткой — ходил на день рождения к какому-то родственнику, умудрившемуся привезти из короткой заграничной командировки видеомагнитофон. И коротко, с непередаваемым восторгом поведал о мощном «чуваке», что размахивал мечом с экрана. Он так и не смог вспомнить труднопроизносимую фамилию.

А в автобусе я плюхнулся на свободное сиденье и только потом разглядел, что оказался соседом очень симпатичной девицы. Она не была похожа на подружек Майцева. Хотя бы тем, что на коленях у нее лежал томик Стейнбека. Раскрытый как раз в том месте, где у Дэнни сгорел дом. Я сам прочитал его всего лишь год назад — «Квартал Тортилья-Флэт», «Гроздья гнева» и «О мышах и людях»…

— Добрый день, — сказал я, отмахнувшись от открывшего было рот Захара.

Девица стрельнула в моего друга глазами — они оказались зелеными — улыбнулась и произнесла:

— Здравствуйте.

Наверное, так влюбляются — быстро и бесповоротно?

— Я тоже читал Стейнбека, — сказал я. — Этот Дэнни — странный парень.

— Да? По-моему, они там все странные, — ответила мне девушка.

— Вот совершенно точно замечено, — подтвердил Захар ее наблюдение, а я показал ему кулак.

— Будешь странным, — сказал я. — Если пить красное вино галлонами.

— Меня Юля зовут, — представилась попутчица и протянула мне тонкую ручку. — Сомова.

— А я Серый, то есть Сергей Фролов, — назвался и я, принимая ее ладошку, словно стеклянную: осторожно, боясь стиснуть сильнее, чем можно. — А это Захар, я его домой из психушки везу.

Захар скорчил олигофреническое лицо, достаточно близко к прототипам, на которые насмотрелся в отцовой клинике.

— Вы забавные. — Юля прыснула в кулачок.

— Это я забавный, — поправил я. — А Захарка — просто дурной.

— Ы-ы-ы, — подтвердил мои слова Майцев, изобразив чешущуюся макаку.

Юля опять засмеялась.

И я «вспомнил» этот смех.

Пройдет шесть лет. Она закончит свой лечебный факультет. После академического отпуска, в который уйдет по беременности. Потому что к тому времени будет носить фамилию Фролова и потом родит мне первого сына — Ваньку. Мы проживем еще три года — самые трудные, те годы, когда из еды будут лишь липкие макароны, а из одежды — только то, что осталось от прошлых лет. Все, что удастся заработать — будет уходить на пеленки-распашонки, примочки и припарки. Но мы будем счастливы. Все эти три года. Потом мне повезет, и я найду хорошую работу, позволившую мне за следующие четыре года стать главным инженером небольшого завода, принять участие в его акционировании и стать — впервые в жизни — совладельцем чего-то большого. Пытаясь обеспечить семью, гонясь за любой возможностью увеличить капитал, я буду работать по шестнадцать часов в сутки. Как окажется, только для того, чтобы однажды услышать: «Сергей, нам нужно расстаться. Я ухожу от тебя к маме. И Ваньку я заберу с собой. Ты совсем перестал быть похожим на человека. Тебе твои подъемные краны и бульдозеры дороже меня. Я устала, я так больше не могу. Ты не уделяешь мне внимания и думаешь только о себе». Это будет как гром среди ясного неба — мой мир рухнет. Какое-то время я буду пытаться ее вернуть, таскать цветы охапками, задаривать всякой ерундой, пытаясь пробудить ее ушедшую любовь. Все будет тщетно.

Она будет мне говорить: «Не заставляй меня принимать решения, о которых я потом пожалею. Мне нужно самой во всем разобраться». Я пойду у нее на поводу, и мы оформим развод и раздел имущества. Половина того, что я заработал, порой забывая поесть и поспать, отойдет к ней. А она будет продолжать говорить, что ей нужно подумать.

В конце концов я наору на нее и на ее мать, напьюсь и уеду в отпуск в Турцию, чтобы там отвлечься от этого кошмара. Две недели я буду пребывать в состоянии «нестояния». Я перепробую все алкогольные напитки во всех ближайших барах. Я придумаю тысячу речей, которые, как мне казалось, должны были вернуть мне любимую жену. Я вернусь, полный решимости бороться за свое семейное счастье. И в первый же день в опустевшей квартире я узнаю, что моя Юленька уже полгода спит с участковым врачом — своим бывшим одногруппником по медицинскому институту.

Мне расскажет об этом мой дядя Мишка и будет уверять меня, что он думал, что я об этом знаю.

И тогда мой мир рухнет во второй раз.

Потому что я вспомню все взгляды, недомолвки, совпадения, которым не придавал значения, от которых отмахивался и думал, что мне все просто кажется. Пока я из шкуры вон лез, пытаясь вернуть, пока слушал бесконечные обещания «подумать», надо мной смеялись, об меня вытирали ноги. А потом и дядька Мишка посмеется — он скажет, что я настоящий лошара, если за столько лет жизни так и не понял бабской природы. Что баба — и больше меня не будет коробить, когда он станет называть этим словом мою бывшую жену — как обезьяна: не отпускает ветку, пока не схватится за другую. И еще, скажет он: если со своей бабой не спишь ты, с ней спит кто-то другой. И добавит что-то о том, что никогда бабы не уходят «в никуда», а если вдруг ушла — можешь даже не проверять, что у этого «Вникуда» есть руки и ноги и, конечно есть то, что должно быть между ними. Баба может бежать, уточнит ради справедливости дядя Миша, от алкоголика вроде меня — ткнет себя в грудь кулаком — или от лентяя. И заключит: но это не твой случай.

И я не стану ни пить, ни топиться от открывшейся мне правды. Я уволюсь с завода, продам свою долю акций и уеду — чтоб никогда не видеть этих гнусных рож. И не увижу своего Ваньку, без которого уже, как мне казалось, не мог жить, до самого декабря двенадцатого года.

Все это пронеслось в моей голове со скоростью литерного поезда.

«Прощай, Ванька, малыш», — подумал я.

Я встал, взял Захара за рукав и официальным тоном сказал:

— Прощайте, Юля, мы уже приехали, нам пора выходить.

Сказать, что она удивилась — не сказать ничего. В ее взгляде было все: непонимание, удивление, обида. Но я не хотел даже примерного повторения возможного будущего.

— Прощайте, Сережа, — донеслось сзади, но я даже не стал оборачиваться.

А Захар извертелся, влекомый мною к двери.

— Что это было? — спросил Майцев, разгоняя рукой сизый дым из выхлопной трубы ушедшего автобуса. — У тебя глаза были, как будто ты на гадюку наступил! Мне показалось, ты её сейчас стукнешь!

Мы с ним выгрузились посреди промзоны: заборы, проходные, металлические ворота, трубы теплоцентралей, всюду зелень и проволока — и никого, кроме нас и редких грузовых машин.

— Пообещай мне, Захар, — попросил я, — если я когда-нибудь до завершения нашего дела вдруг придумаю какую-нибудь женитьбу да даже вообще какую-нибудь любовь-морковь, ты вспомнишь этот день и скажешь мне всего два слова: «Юля Сомова». Обещаешь?

— Да что с тобой такое?

— Обещаешь?

Он выдернул свой рукав из моей сжавшейся ладони.

— Ладно, Серый, я постараюсь. А в чем дело-то? Скажешь?