Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер - Страница 54

– Что ж, – ответил я, – это возможно, хотя после всего, что у нас с ней было, я не верю, что она решится послать ко мне убийцу.

– Да почему же ты в это не веришь, глупейший и упрямейший из людей? Или ты забыл, как был близок к смерти в Алебастровом зале? Кто спас тебя от ножей подлых евнухов? Может быть, Клеопатра? Или я и Бренн? Подожди, я вот что еще скажу: ты не можешь поверить в это из-за своей глупости. Тебе кажется невозможным, чтобы женщина, которая лишь вчера была тебе женой, может сегодня предательски обречь тебя на смерть. Нет, не отвечай! Я все знаю, и вот что я тебе скажу: ты не понял всей неизмеримой глубины коварства Клеопатры, и ты даже не представляешь, насколько черно ее сердце. Она бы не колеблясь убила тебя в Александрии сразу, если бы не испугалась, что весть о твоем убийстве выйдет за стены дворца, всколыхнет народ Египта, и ей придется плохо. Вот для чего она привезла тебя сюда: чтобы здесь тайно умертвить. Ибо ты ей больше не нужен. Зачем ты ей? Сердце твое она покорила, ты отдал ей всю свою любовь, силой и красотой твоей она уже пресытилась. Она лишила тебя наследного права на трон и заставила тебя – царя! – вместе с придворными дамами стоять за ее пиршественным столом. Она даже украла у тебя великую тайну священного сокровища!

– Ты и это знаешь?

– Да, я все знаю. И сегодня ты увидел, на что тратятся сокровища, хранившиеся в пирамиде три тысячи лет, которые должны были спасти Кемет в час беды? Тратятся на то, чтобы удовлетворить порочную страсть к роскоши этой царицы-македонянки, этой чужеземки. Ты видишь, как она сдержала свою клятву сочетаться с тобой освященным богами браком. Гармахис, неужели твои глаза до сих пор не раскрылись, чтобы увидеть правду?

– Раскрылись, и я вижу все слишком хорошо. Она клялась, что любит меня, и я, жалкий, несчастный глупец, поверил ей!

– Клялась, что любит тебя? – Хармиона подняла на меня свои томные глаза. – Сейчас я покажу тебе, как она тебя любит. Знаешь ли ты, что это за дом? Раньше здесь обучались жрецы, а жрецы, что тебе, Гармахис, известно как никому другому, знают много хитростей. В этой небольшой комнатке жил верховный жрец, а в соседней комнате и в комнате внизу на службы собирались остальные жрецы. Старуха рабыня, которая убирает в доме, рассказала мне об этом, и еще она открыла мне то, что я сейчас покажу тебе. Теперь, Гармахис, следуй за мной, и ни звука!

Хармиона задула светильник, и при слабом свете, проникавшем в комнату через занавешенное окно, повела меня за руку в дальний угол. Там она нажала плечом на стену, и в ее толще открылась дверь. Когда мы вошли, она закрыла дверь, и мы оказались в небольшой каморке, примерно пять локтей в длину и четыре в ширину. В нее проникал слабый свет, и откуда-то доносились чьи-то голоса. Отпустив мою руку, Хармиона неслышно шагнула к противоположной от двери стене и стала внимательно к чему-то присматриваться. Потом так же тихо вернулась и, шепнув: «Тихо!», потянула меня за руку. И тут я увидел в стене множество просверленных смотровых отверстий, которые с противоположной стороны были скрыты в каменных рельефах. Я заглянул в отверстие, которое было прямо передо мной, и вот что открылось моему взору: подо мной в шести локтях находился пол другой, большой комнаты, освещенной светильниками с благовониями и уставленной прекрасной мебелью. Это была опочивальня Клеопатры, и там, в десяти локтях от нас, на золоченом ложе сидела она сама, царица Клеопатра, а рядом с ней – Антоний.

– Скажи, – я услышал шепот Клеопатры, потому что комната, в которой мы стояли, была построена так, что малейшие звуки снизу доносились до ушей того, кто слушал наверху, – скажи, благородный Антоний, ты доволен моим скромным празднеством?

– Да! – ответил он громким солдатским голосом. – Да, царица. Я сам устраивал пиры и часто пировал у других, устроенных в мою честь, но никогда не видел ничего подобного. Хоть мой язык груб и я не искушен в любезностях, столь дорогих женскому сердцу, я все же вот что тебе скажу: ты была главным, драгоценным украшением этого великолепного празднества! Твои прелестные щеки были алее вина, волосы твои благоухали слаще роз, и ни один сапфир не мог сравниться синевой с твоими глазами, голубыми, как океан.

– Что я слышу? Похвала из уст Антония! Сладкие речи того, кто пишет столь суровые, как команды, послания! О, похвала такого человека вдвойне ценна!

– Да, – продолжил он, – это был поистине царский пир, хотя мне очень жаль ту великолепную жемчужину. А что же все-таки означали слова твоего астролога? Что это за ужасное проклятие Менкаура?

По ее сияющему лицу пробежала тень.

– Не знаю. Он недавно подрался и был ранен в голову. По-моему, после того удара разум его помутился.

– Мне он не показался сумасшедшим, и его голос до сих пор звучит у меня в ушах, словно пророчество самой судьбы. А глаза его! Я видел, что он с отчаянием взирал на тебя, о царица Египта, огненным взглядом, как тот, кто любит и из-за своей любви ненавидит.

– Говорю тебе, благородный Антоний, он странный человек, хоть и ученый. Я иногда и сама даже боюсь его, потому что он прекрасно знает древнюю египетскую магию. Знай, что в его жилах течет царская кровь, в Египте был заговор. И однажды он замышлял убить меня. Я тогда победила его в этой игре, но не лишила жизни, потому что он знал ключ к тайнам, которые сама я никогда бы не разгадала. Мне полюбились и его мудрость, и его рассуждения о сокровенных таинствах.

– Клянусь Вакхом, я уже начинаю ревновать тебя к этому негодяю! А что теперь, о царица Египта?

– А теперь я знаю все, что знал он, и у меня больше нет причин его бояться. Разве ты не заметил, что я заставила его стоять все эти три ночи среди рабов у пиршественного стола и оглашать час летящего времени? Ни один побежденный тобой царь, которого ты проводил в своих римских триумфах, не испытывал большей муки, чем этот гордый египетский принц, стоя, опозоренный, у моего пиршественного ложа.

Тут Хармиона положила свою ладонь мне на руку и, словно жалея меня, как будто с состраданием, нежно сжала ее.

– Но он больше не потревожит нас своими предсказаниями беды, – неторопливо продолжила Клеопатра. – Завтра утром он умрет. Умрет быстро и незаметно, во сне. Никто никогда не узнает, какая судьба его постигла. Я так решила. Да, благородный Антоний, это решено и будет исполнено. Я отдала распоряжение. Даже сейчас, когда я говорю об этом человеке, мое сердце сжимается от страха. Мне даже хочется отдать приказание сделать это прямо сейчас, потому что я не могу свободно дышать, пока он жив. – Она подалась вперед, собираясь встать.

– Оставь это на утро, – сказал Антоний, взяв ее за руку. – Солдаты пьяны, поэтому могут что-нибудь не так сделать. Да и мне его жаль, не нравится мне, когда людей убивают во сне.

– Быть может, утром сокол расправит крылья и улетит, – задумавшись, ответила она. – У этого Гармахиса острый слух, и он может призвать себе на помощь потусторонние силы. Что, если и сейчас он разумом слышит, что я говорю? У меня такое чувство, будто я слышу его дыхание рядом с собой. Я могла бы тебе рассказать, что… Впрочем, забудем о нем. Благородный Антоний, будь сегодня моей служанкой и сними с меня эту золотую корону, она давит мне на лоб. Осторожнее, не оцарапай… Вот так.

Он снял с ее головы урей, она тряхнула головой, и ее плечи точно плащом укрылись тяжелыми волнами темных волос.

– Возьми свою корону, царица, – тихо произнес он. – Возьми ее из моих рук. Я не лишу тебя ее, нет, я скорее надену ее так, что она будет еще крепче держаться на твоей прелестной головке.

– Что означают слова моего повелителя? – спросила она, улыбаясь и глядя ему прямо в глаза.

– Что означают мои слова? Все очень просто. Сейчас объясню. Ты прибыла сюда, повинуясь моему повелению, чтобы снять с себя определенные политические обвинения. И знай же, что, если бы ты была кем-то другим, ты бы не уплыла отсюда, чтобы продолжать царствовать на берегах Нила, ибо я не сомневаюсь в том, что обвинения эти не напрасны. Но ты такая, какая ты есть – и никогда еще природа не одаривала женщину более щедро! – и потому я прощаю тебе все. Твоему очарованию, твоей красоте я прощаю то, чего не простил бы ни добродетели, ни любви к отчизне, ни почтенному возрасту. Видишь, какая великая сила заключена в женском уме и в женских чарах, из-за которых цари забывают свой долг, и даже богиня правосудия Юстиция приподнимает с глаз повязку, прежде чем опустить свой карающий меч. Возьми же свою корону! Теперь это моя забота, о царица, следить, чтобы отныне эта тяжелая корона не тяготила тебя.