Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер - Страница 49

– Нет, это ты ответь мне. Что тыскажешь мне, Клеопатра? – дерзко бросил я. – Как же твоя торжественная клятва, принесенная на мертвом сердце вечно живого Менкаура? Ты же поклялась, что объявишь войну этому римлянину Антонию? А где твоя клятва объявить меня своим царственным супругом перед Египтом? – Я задохнулся и замолчал.

– Кому, как не тебе, говорить о клятвах, Гармахис, сам-то ты никогда клятв не нарушал! – язвительно произнесла она. – И все же, о непорочнейший из жрецов Исиды, о преданнейший из товарищей, который ни разу в жизни не предал друга; о самый стойкий, самый честный и самый благородный из мужчин, не променявший свое право на трон, свою страну и свои идеалы на преходящую женскую любовь, – и все же, почему ты считаешь, что я нарушила свое слово?

– Я не стану отвечать на твои насмешки, Клеопатра, – сказал я, изо всех сил сдерживая охватившую меня ярость, – ибо я заслуживаю того, чтобы их слышать, хоть и не от тебя. Я объясню тебе, почему я так считаю: ты поплывешь к Антонию, ты поплывешь к нему, как сказал этот римский прислужник, «в сиянии красоты и лучших одеяниях», и станешь предаваться веселью с тем, чей труп должна бы выбросить на растерзание стервятникам. Откуда мне знать, быть может, ты решила расточить сокровища, которые похитила у Менкаура, сокровища, хранившиеся тысячелетия на черный день Египта, или потратить их на буйные пиры, которые увенчают бесславный конец Египта? Вот почему я решил, что ты преступила свои клятвы и обманула меня, одурманенного любовью и свято верившего тебе. И еще потому, что ты, только вчера вечером обещавшая сочетаться со мной браком, сегодня осыпаешь меня ядовитыми насмешками и оскорбила перед римлянином и всем двором.

– Сочетаться браком? Я клялась сочетаться с тобой браком? А что такое брак? Разве это истинный союз сердец, узы, нежные, как летящая паутинка, и, как паутинка, невесомые, которые соединяют души, когда они плывут по ночному морю страсти, чтобы растаять в каплях утренней росы? Или это железная цепь, сковывающая двух людей, из-за которой, если тонет один, другой тоже погружается в пучину, как приговоренный к смерти раб, чтобы погибнуть под неотвратным гнетом обстоятельств? [28]Брак! Мневыйти замуж! Мнепроменять свободу на тягчайшее ярмо рабства, которое себялюбивые мужчины, пользуясь тем, что они сильнее, надевают на нас, слабых женщин, заставляя делить с ними ставшее ненавистным ложе и исполнять обязанности, давно уже не освященные любовью! Зачем, какой смысл, скажи, тогда быть царицей, если я не могу избежать злой участи низкорожденных? Запомни, Гармахис, женщина, повзрослев, должна больше всего бояться двух вещей: смерти и брака, причем брак из них страшнее, ибо в смерти мы обретаем покой, а в несчастливом браке мы испытываем все муки ада. Нет, я выше тех подлых клеветников, от зависти очерняющих истинную добродетель, чистые, возвышенные души, которые не выносят принуждения и никогда не станут насильно привязывать к себе другого. Поэтому я могу любить, Гармахис, но в брак не вступлю никогда!

– Но лишь вчера вечером, Клеопатра, ты клялась объявить меня своим супругом и посадить рядом с собой на трон, объявив об этом всему Египту!

– Вчера, Гармахис, красный нимб вокруг луны предвещал бурю, а сегодня такой ясный день! Однако кто знает, быть может, гроза разразится завтра, быть может, я нашла другой, лучший, более легкий способ спасти Египет от римлян? Кто знает, Гармахис, быть может, ты все еще сможешь называть меня своей женой?

Больше я не мог выносить ее изворотливые речи, ибо понял, что она играет мной. И тогда я сказал ей все то, что было у меня на сердце.

– Клеопатра! – воскликнул я. – Ты дала клятву защищать Египет, но теперь готова отдать его в руки римлян! Ты дала клятву использовать сокровища, которые я открыл тебе, только во благо Египта, но теперь хочешь истратить их на бесславные дела, которые покроют его позором и ввергнут в вечное рабство! Ты дала клятву сочетаться браком со мной, кто любил тебя и ради тебя пожертвовал всем, но теперь ты смеешься надо мной и отвергаешь меня! Поэтому я говорю – и моими устами вещают грозные боги! – на тебя падет проклятие Менкаура, чьи богатства ты похитила и над кем надругалась! Отпусти же меня, и я буду сам вершить свою судьбу! Отпусти меня, о воплощение порока в чудесной оболочке, царица лжи, которую я полюбил на свою погибель и которая навлекла на меня последнее проклятие судьбы! Отпусти меня, позволь мне скрыться от всех и никогда больше не видеть твоего лица.

Охваченная гневом, она встала, и лик ее в тот миг был поистине ужасен.

– Отпустить тебя, чтобы ты на свободе замышлял зло против меня? Нет, Гармахис, у тебя не будет больше возможности плести новые заговоры и покушаться на мой трон. Знай же, что ты отправишься вместе со мной в Киликию к Антонию, и там, быть может, я поменяю свое решение! – Чтобы не дать мне ответить, она ударила в серебряный гонг, который висел рядом с ней.

Не успел смолкнуть его мелодичный звон, как в одну дверь вошли Хармиона и остальные придворные дамы, а в другую – четверо воинов из царской стражи. Все они были рослыми и крепкими мужчинами, с длинными светлыми волосами и в оперенных шлемах.

– Схватить этого предателя! – крикнула Клеопатра, указывая на меня. Начальник стражи – это был Бренн – обнажил меч и двинулся ко мне.

Но я, обуреваемый безумием и отчаянием, даже не думая ни о жизни, ни о том, что меня могут зарубить, сам набросился на него и нанес ему удар в горло такой силы, что здоровяк рухнул навзничь и его доспехи загремели на мраморном полу. Как только он упал, я быстро выхватил у него меч и щит и во всеоружии развернулся к другому стражнику, который бросился на меня с криком, отразил щитом его удар и в ответ обрушил на него свой меч. Мой удар пришелся в самое основание шеи и пробил ремни, держащие доспехи, и сам металл. Ноги его подкосились, и он упал замертво. А третьего, когда он подбежал, я проткнул мечом прежде, чем тот даже успел замахнуться, и он мгновенно умер. Тогда последний из них с криком: «Таранис!» ринулся на меня, а я бросился ему навстречу, ибо кровь у меня в жилах кипела. Женщины пронзительно кричали, и лишь Клеопатра не произнесла ни звука и молча наблюдала за неравной битвой. Мы встретились, и я вложил в удар всю свою силу. Мой меч, пробив железные доспехи, застрял в них, и я остался без оружия. С торжествующим криком стражник взмахнул мечом, целясь мне в голову, но я отбил удар щитом. Он ударил снова, и я снова отразил удар. Но, когда он поднял меч в третий раз, я понял, что долго так не выдержу, и с криком швырнул ему в лицо щит. Скользнув по его щиту, он попал стражнику в грудь, отчего тот пошатнулся и едва не полетел на пол. И я, прежде чем он успел снова обрести равновесие и занять боевую стойку, прыгнул на него и обхватил за талию.

Не меньше минуты я и огромный стражник яростно боролись, а потом – так велика была моя сила в те дни – я поднял его, как пушинку, и бросил на мраморный пол. Хрустнули, наверное, все его кости, и он затих. Но при этом я сам не удержался на ногах и упал на него. И тут начальник стражи Бренн, которого я сбил с ног кулаком в самом начале, пришел в себя, встал и, подняв меч одного из убитых мною воинов, ударил меня сзади по голове и по плечам. Но из-за того, что я лежал на полу, пока меч летел большое расстояние, удар получился не очень сильным, к тому же его смягчили мои густые волосы и вышитая шапочка, поэтому, хоть рана была довольно глубокой, жизнь не покинула меня. Правда, продолжать сражаться я уже больше не мог.

Потом трусливые евнухи, которые прибежали в зал на звуки битвы и прижались друг к другу в углу, точно испуганные коровы, увидев, что я повержен, набросились на меня, чтобы добить ножами. Бренн, понимая, что я уже не могу сопротивляться, отступил на шаг и замер. И евнухи наверняка убили бы меня, ибо Клеопатра наблюдала за битвой в каком-то оцепенении и не подала знака остановиться. Мне уже задрали голову и приставили к шее ножи, как Хармиона сорвалась с места, бросилась к нам, растолкала всех и с криком: «Псы! Трусы!» закрыла меня своим телом. Тогда Бренн, бранясь, схватил одного евнуха, потом другого, третьего и отбросил их от меня.