Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон - Страница 22

Сестра пристально смотрит на черного, пока тот не перестает ерзать, потом — в глубь коридора, где из двери уборной громче прежнего гремит песня Макмерфи.

Сначала лицо ее принимает озадаченное выражение. Как и у всех нас. Она так давно не слышала пения, что не сразу соображает, что это за звуки.

С минуту Большая Сестра слушает, наконец соображает, что это не сон, и тогда на наших глазах она начинает увеличиваться в размерах. Ноздри ее раздуваются, сама она с каждым вдохом становится все больше. Такой огромной и злой из-за пациента я не видел ее со времен Тейбера. Разрабатывает шарниры локтевых суставов и пальцев. Я слышу их скрип. Начинает двигаться, я прижимаюсь к стене, и, когда она грохочет мимо меня, это уже грузовик, который тащит за собой в облаке выхлопных газов сумку, словно полуприцеп за дизелем. Губы полураскрыты, улыбка едет впереди, как решетка радиатора. Чувствую запах горячего масла и искр от магнето, когда она проносится мимо. С каждым тяжелым шагом она раздувается все больше, пухнет, пыхтит и подминает все на своем пути! Боюсь представить, что она может сделать.

И вот когда она несется такая, до предела раздувшаяся и злобная, из уборной прямо ей навстречу выходит Макмерфи, с полотенцем на бедрах, — она останавливается как вкопанная! Начала сдуваться и уменьшилась до таких размеров, что голова ее сравнялась с тем местом, которое он прикрывает полотенцем. Макмерфи ухмыляется и глядит на нее сверху. Ее улыбка сползла с лица, провалилась в уголки губ.

— Доброе утро, мисс Вредшед! Ну, как там, на воле?

— Почему вы носитесь здесь… в полотенце?!

— Разве нельзя? — Он смотрит сверху на полотенце, которое находится вровень с ее глазами, а оно там мокрое и плотно обтянуто. — Полотенца тоже нарушают порядок? Что ж, тогда остается…

— Прекратите! Не смейте! Возвращайтесь в спальню и оденьтесь, немедленно!

Она кричит, как учитель на ученика, поэтому и Макмерфи отвечает, как школьник, повесив голову и плачущим голосом:

— Я не могу, мэм. Кто-то ночью, пока я спал, спер мою одежду. Я сплю очень крепко на этих ваших матрасах.

— Кто-то спер?

— Спер, стибрил, подчистил, увел, — радостно отвечает он. — Украл то есть кто-то мои шмотки.

Сказанное веселит его, он босиком начинает приплясывать перед ней.

— Украли вашу одежду?

— Похоже, что так.

— Однако… тюремную одежду? Зачем?

Он перестает плясать и снова вешает голову.

— Я только знаю, что, когда лег спать, она была, а когда проснулся — исчезла. Как ветром сдуло. О, я понимаю, что это всего лишь тюремная одежда, грубая, полинявшая, неприглядная, мэм, она вряд ли что-нибудь значит для тех, у кого есть что-то получше. Но для голого человека…

— Дело в том, — вспомнила она, — что ее должны были забрать. Сегодня утром вам выдали зеленую больничную одежду.

Он отрицательно качает головой и вздыхает, но глаз не поднимает.

— Нет. Боюсь, что не выдали. Ничего, кроме этой кепки на мне и…

— Уильямс, — кричит она черному, который по-прежнему стоит у двери в отделение, будто думает убежать. — Подойдите сюда на секунду.

Он ползет к ней как побитая собака.

— Уильямс, почему пациенту не выдали форму?

Черный успокоился. Весь подобрался, улыбается, поднимает свою серую руку и показывает на большого черного в другом конце коридора.

— Вон миста Вашингтон назначен ответственным за белье сегодня. А не я. Нет.

— Мистер Вашингтон! — сказала, как гвоздь вбила, и он замер с тряпкой в руках. — Подойдите на секунду!

Тряпка беззвучно скользит в ведро, он медленно и осторожно прислоняет щетку к стене. Оборачивается, смотрит на Макмерфи, на черного коротышку и на сестру. Потом по сторонам, будто она могла окликнуть кого-нибудь другого.

— Подойдите сюда.

Он засовывает руки в карманы и шаркающей походкой идет по коридору. Он всегда ходит медленно, и я понимаю, что, если он не будет пошевеливаться, она его скует и испепелит на мелкие кусочки одним своим взглядом. Всю ненависть, ярость и раздражение, которые она намеревалась излить на Макмерфи, теперь излучает по коридору на черного, и он чувствует, как они обжигают ему кожу, — снежный буран, который еще более замедляет его продвижение. Он вынужден согнуться, голова впереди, руки волочит за собой. Иней покрывает его волосы и брови. Он сильнее наклоняется вперед, но шаги его становятся все медленнее. Ему никогда не дойти.

Тут Макмерфи начинает насвистывать «Милую Джорджию Браун», и сестра наконец-то отводит взгляд. Теперь она взбешенная и в отчаянии, как никогда, — более взбешенной я ее еще не видел. Исчезла ее кукольная улыбка, превратилась в натянутую — тоньше не бывает — раскаленную проволоку. Если бы кто-нибудь из пациентов оказался сейчас здесь, Макмерфи мог бы собирать свой выигрыш.

Наконец черный добирается до нее, на это у него ушло два часа. Она делает глубокий вдох.

— Вашингтон, почему пациенту сегодня утром не выдали смену зеленого? Разве вы не видели, что на нем нет ничего, кроме полотенца?

— А кепка? — шепчет Макмерфи и стучит по козырьку пальцем.

— Мистер Вашингтон!

Большой черный смотрит на коротышку, тот начинает снова ерзать. Большой долго смотрит на него глазами-радиолампами, решает рассчитаться с ним позднее, потом поворачивает голову и оценивающим взглядом окидывает Макмерфи, отмечая большие крепкие плечи, кривую улыбку, шрам на носу, руку, прижимающую полотенце, а потом переводит взгляд на сестру.

— Я считал, — начинает он.

— Он считал! Вам нужно делать, а не считать! Немедленно выдайте ему форму или отправитесь в гериатрическое отделение! Месяц работы с подкладными суднами и грязными ваннами поможет вам оценить тот факт, насколько незначительный объем работ выполняют в этом отделении санитары. В любом другом отделении кто, по-вашему, драил бы этот пол весь день? Мистер Бромден? Вряд ли, и вы отлично это знаете. Мы освобождаем вас, санитаров, от большей части хозяйственных работ, чтобы вы могли смотреть за больными. В том числе следить, чтобы они не щеголяли голыми. Вы можете себе представить, что произошло бы, если бы одна из молодых сестер пришла раньше и вдруг обнаружила, что по коридорам разгуливает больной без униформы? Вы можете себе такое представить?

Большой черный не слишком уверен, может ли, но ему понятен ход ее мыслей, и он ковыляет в бельевую за комплектом зеленого для Макмерфи — размеров на десять меньше. Шажками возвращается, вручает, сопровождая это взглядом, полным такой черной ненависти, какой мне еще не приходилось видеть. Макмерфи смущен, не знает, как быть с обмундированием, которое ему протягивает черный: в одной руке у него зубная щетка, другой он поддерживает полотенце. Наконец решается: подмигивает сестре, пожимает плечами, разворачивает полотенце, развешивает и расправляет его у нее на плечах, словно сестра — вешалка.

Я вижу, что все это время под полотенцем были трусы.

Уверен, она предпочла бы его увидеть совсем голым, чем в этих трусах. В немом бешенстве она уставилась на больших белых китов резвящихся на трусах Макмерфи. Этого она уже не может вынести. С минуту она приходит в себя, затем поворачивается к коротышке. Голос не слушается ее, дрожит — настолько она рассвирепела.

— Уильямс… мне кажется… к моему приходу вы должны были почистить окна дежурного поста.

Коротышка, как черно-белый жук, рванул от опасности.

— А вы, Вашингтон… вы…

Вашингтон чуть ли не рысью возвращается к своему ведру.

Она ищет глазами, в кого бы еще впиться. Замечает меня, но из спальни появляются другие пациенты и пялятся на нас. Она прикрывает веки и пытается сосредоточиться. Нельзя, чтобы видели ее лицо таким: белым, искаженным яростью. Она собирает всю силу воли. И вот губы снова подобраны под белым носиком — проволока раскалилась докрасна, померцала секунду, а потом с треском застыла, как остывает расплавленный металл и неожиданно становится тусклым. Губы приоткрываются, между ними показывается язык — кусок шлака. Глаза снова открываются, они, как и губы, такие же странно скучные, холодные и безжизненные; тем не менее она окунается в свою повседневную работу, здоровается со всеми, словно никаких перемен в ней не было, надеется, что больные еще не отошли от сна и ничего не заметят.