Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон - Страница 20


20
Изменить размер шрифта:

То, что я увидел, выглядит так же, как я и предполагал по звуку: как внутренность огромной плотины. Громадные медные трубы уходят ввысь, исчезая в темноте. Провода тянутся к невидимым трансформаторам. Красные и угольно-черные пятна от смазки и золы на всем: на муфтах, двигателях, генераторах.

Рабочие движутся одинаковым плавным и легким полубегом-полуходьбой. Никто не спешит. Вот он задерживается на секунду, поворачивает лимб, нажимает кнопку, щелкает переключателем, искра при контакте, как молния, освещает половину лица, и он бежит дальше, вверх по стальным ступенькам, затем по мосткам из рифленой стали. Движения их четкие и ровные. Вот двое совсем рядом друг с другом, шлепнулись мокрыми боками, будто лосось ударил хвостом по воде, и снова остановка. Каждый высекает молнию другим выключателем и опять бежит дальше. Они мелькают во всех направлениях, насколько хватает глаз, эти мгновенные фотографии рабочих с сонными кукольными лицами.

Вдруг один из рабочих на ходу закрывает глаза и сваливается как подкошенный. Два его товарища, бегущих рядом, подхватывают его и тащат боком прямо в печь. Она выплевывает огненный шар, и я слышу, как лопается миллион ламп, будто шагаешь по спелым стручкам в поле. Звук этот смешивается с жужжанием и лязгом других машин.

Во всем этом есть свой ритм, словно грохочет чей-то гигантский пульс.

Пол спальни скользит вверх по шахте и попадает в машинный зал. Я вижу над нами что-то вроде транспортного устройства, какие обычно встречаются на мясокомбинатах: ролики на рельсах, чтобы перемещать туши из холодильника в разделочный цех без особого труда.

Двое в широких брюках, белых рубашках с засученными рукавами и с тонкими черными галстуками стоят на мостках, наклонившись над нашими кроватями и, жестикулируя, разговаривают друг с другом, сигареты в длинных мундштуках вычерчивают огненно-красные линии. Губы их шевелятся, но слов нельзя разобрать из-за размеренного грохота вокруг. Один щелкает пальцами, и рабочий, который в этот момент оказывается ближе других, резко разворачивается и бросается к нему. Он мундштуком показывает на одну из кроватей, рабочий срывается по направлению к стальной лестнице, рысью скачет вниз, на наш уровень, и исчезает между огромными, как картофельные погреба, трансформаторами.

Вскоре рабочий снова появляется — он тянет крюк по подвесному рельсу, крюк раскачивается, и рабочему приходится двигаться гигантскими шагами. Вот он проходит рядом с моей кроватью, ревущая где-то печь неожиданно освещает его лицо, красивое, жестокое и восковое, не лицо, а маска без эмоций. Мне приходилось видеть миллион таких лиц.

Идет к кровати, одной рукой хватает старого овоща Бластика за пятку, поднимает его, будто Бластик весит не более пары фунтов, другой рукой цепляет крюком за ахиллово сухожилие, и старик повисает вверх ногами, старенькое лицо раздулось, в глазах немой ужас, он машет обеими руками и свободной ногой, пока верхняя часть пижамы не сползает ему на голову. Рабочий тянет за куртку пижамы, мнет, скручивает поудобней, как мешковину, затем откатывает тележку обратно к мосткам и смотрит вверх, на двоих в белых рубашках. Один вынимает скальпель из ножен на поясе. К нему приварена цепь. Скальпель опускают рабочему, а другой конец цепи прикручивают к перилам мостков, чтобы рабочий не смог убежать с оружием.

Рабочий берет скальпель, четкий взмах — и старик прекращает дергаться. Сейчас меня вырвет, но кровь из разреза на груди Бластика не течет и внутренности не вываливаются, как я боялся, — лишь хлынула ржавчина с пеплом, да изредка кусочек стекла или обрывок провода. Рабочий стоит по колено в чем-то, похожем на шлак.

Где-то отворилась печь и кого-то слизнула.

Хочу вскочить, бежать куда-нибудь, разбудить Макмерфи, Хардинга и других, но это, наверное, бессмысленно. Вдруг я растрясу кого-нибудь, а он скажет: ну ты, сумасшедший придурок, чего всполошился? А потом еще, пожалуй, поможет рабочему и меня подцепить на крюк, приговаривая: страсть как интересно, что за потроха у индейцев!

Слышу резкое холодное свистящее дыхание туманной машины, вижу, как выползают первые клочья из-под кровати Макмерфи. Надеюсь, что он сообразит спрятаться в тумане.

Вдруг раздается чья-то дурацкая болтовня — явно кто-то знакомый; поворачиваюсь, чтобы получше рассмотреть, — это лысый из связей с общественностью с настолько раздутым лицом, что пациенты всегда спорят о причине этого. «Я бы сказал, что да,» — говорит один. «А по-моему, нет; ты когда-нибудь видел, чтобы мужик это носил?» — «Согласен, но ты когда-нибудь видел таких, как он?» Первый пациент пожимает плечами и кивает: «Интересная мысль!»

Сейчас он почти голый, если не считать длинной нижней рубашки с замысловатыми красными монограммами спереди и сзади. И теперь я уже точно вижу (рубашка чуть задрана на спине, когда он, бросив на меня взгляд, проходит мимо), что он в самом деле носит; зашнурован он так туго, что каждую секунду может лопнуть.

С корсета свешивается с полдюжины сморщенных штучек, подвешенных за волосы, как скальпы.

У него фляжка, из которой он потягивает, когда в горле першит, и носовой платок, смоченный в камфаре, чтобы не так сильно воняло. За ним спешит выводок учительниц, студенток и кого-то еще. Все в синих передниках, в волосах бигуди. Они слушают краткую лекцию, которую он им читает в ходе экскурсии.

Вспомнил что-то смешное, прервал лекцию, прикладывается к фляжке, чтобы подавить смех. Во время этой паузы какая-то слушательница рассеянно осматривается и вдруг замечает хроника со вспоротым брюхом, подвешенного за пятку. Она ойкает и шарахается. Тип из связей с общественностью оборачивается, видит труп и устремляется к нему, чтобы отхватить безжизненно повисшую руку.

Студентка в трансе подается вперед и смотрит на него с опаской.

— Видите? Видите? — визжит он, закатывает глаза и брызжет содержимым из фляжки — так его разобрало, что я боюсь, как бы он не лопнул от смеха.

Отсмеявшись, он идет дальше вдоль рядов машин и снова продолжает лекцию. Неожиданно останавливается и хлопает себя по лбу:

— Ой, какой я забывчивый! — Бегом возвращается к висящему хронику, отрывает еще один трофей и привязывает к своему корсету.

Направо и налево творятся другие не менее ужасные вещи — сумасшедшие, жуткие вещи, слишком дикие и невероятные, чтобы за них переживать, и слишком похожие на правду, чтобы смеяться. Но вот туман сгущается, и я уже могу не смотреть. Кто-то тянет меня за рукав. Знаю, что последует дальше: кто-то вытащит меня из тумана, мы окажемся в отделении и никаких следов того, что происходило ночью, а если я буду настолько глуп, что начну кому-нибудь рассказывать об этом, они скажут: ненормальный, это просто кошмарный сон, такие дикие вещи, как большой машинный зал во чреве плотины, где рабочие-роботы кромсают людей, в жизни невозможны.

Но если они невозможны, как я же их видел?

Тянет меня за руку из тумана мистер Теркл, трясет меня и улыбается. Говорит:

— Вам снится дурной сон, миста Бромден. — Он санитар, дежурит в долгую скучную смену с одиннадцати до семи, этот старый негр с широкой сонной улыбкой на конце качающейся шеи. От него запах, как будто он немного выпил. — Засыпайте снова, миста Бромден.

Иногда ночью он отвязывает на мне простыню, если она настолько тугая, что я извиваюсь. Он бы этого не делал, если бы был уверен, что об этом узнают, иначе его уволили бы, но он надеется, что дневная смена подумает, будто я сам развязался. Мне кажется, он хочет помочь, делает это из добрых побуждений, но только если уверен, что остается вне подозрений.

На этот раз он не отвязывает простыню, а идет помогать двум черным, которых я раньше не видел, и молодому доктору. Они перекладывают старика Бластика на носилки, покрывают простыней и уносят. Обращаются с ним так бережно, как никто при жизни не обращался.

* * *

Утро. Макмерфи на ногах. Первый раз со времен дяди Джулса Стенохода кто-то встал раньше меня. Джулс был умный старый седой негр. Он вынашивал теорию, будто по ночам черные санитары наклоняют мир на одну сторону; поэтому рано утром он старался незаметно выскользнуть из постели, чтобы застукать их за этим занятием. Я, как и Джулс, встаю пораньше, чтобы проследить, какую аппаратуру они проносят тайком в отделение или монтируют в комнате для бритья, и, пока не встанет кто-то еще, минут пятнадцать в коридоре только черные и я. А в это утро я вылезаю из-под одеяла и слышу, что Макмерфи уже в уборной и поет! Поет, и можно подумать, что у него никаких забот и проблем. Чистый, сильный голос хлещет по цементу и стали.