Самая темная ночь - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 43

Свеча потрескивала, вспыхивала огнем, отбрасывая на задумчивое лицо Лешака беспокойные тени.

Он любил мою маму, этот странный мужик. Да и мужик ли? Речь у него грамотная, библиотека вон. Кормилица сказала, знахарь…

— Ты доктором был? — Догадка опалила, точно огнем.

— А какая теперь разница, барчонок? — Лешак резко встал, отошел к окну, сказал, не глядя в мою сторону: — Ты очень на нее похож. Те же глаза, та же улыбка. Если бы не был так похож, не знаю… — Он не договорил, но я и так все понял. Матушка меня спасла, руками Лешака вытащила из волчьей ямы.

— Ты про опасность что-то говорил. — Я подбросил в печь березовых поленьев. — Когда к нам в дом приходил.

— А тебе мало опасности? — Лешак обернулся, лицо его озарилось недобрым светом. — Сколько раз ты по краю ходил?

Сколько раз?.. В горло будто хлынула холодная речная вода. И бок заныл…

— Смерть за тобой тенью ходит. Человек к тени быстро привыкает, перестает бояться. А ты бойся, Андрей! Страх — твой наипервейший помощник. И на тень оглядываться не забывай. Глядишь, и поймешь что-то для себя.

Я не понял. Когда Лешак говорил вот так, загадками, я ничего не понимал, но, странное дело, верил каждому его слову и на собственную тень нет-нет да и оглядывался.

Он отпустил меня к Рождеству. Вывел из леса на опушку, обнял тепло, по-отцовски.

— Дальше ты уже сам, Андрей. И помни, что я тебе говорил про тень. Оглядывайся, присматривайся.

— Спасибо. — На глаза навернулись непрошеные слезы.

— Иди уж! — Лешак нахмурился. — Дорогу ты ко мне знаешь. Понадоблюсь — приходи.

Он еще долго стоял на опушке, провожая меня взглядом. Загадочный отшельник, знахарь, мой второй отец…

В родимый дом я вошел неузнанный. Стариковский посох, хромота, чужая одежда, заросшее бородой чужое лицо.

В людской не было никого, кроме кормилицы. Сухонькая, седая, она, казалось, постарела на десяток лет.

— Ну, здравствуй! — Ноги вдруг перестали слушаться, я обессиленно опустился на лавку.

Женщина всматривалась в мое лицо выцветшими, подслеповатыми глазами, а потом с всхлипом бросилась на шею. Узнала!

Отец тоже узнал меня не сразу. Сжал в крепких объятьях, отстранился так же, как и кормилица, всматриваясь в мое лицо.

— Живой, — не сказал, а выдохнул. — Живой, слава тебе, Господи…

Он тоже изменился. Наверное, мое долгое отсутствие, моя мнимая смерть подрубили внутри у него какую-то важную подпорку, то, на чем некогда держалась его богатырская сила. Силы больше не осталось, на ее место пришла детская растерянность. Отец расспрашивал меня, заглядывал в лицо, слушал, кивая в такт каждому слову, то хмурился, то улыбался, требуя от прислуги сразу же и накрыть на стол, и вишневой наливочки, и баньки. Даже известие о том, кто стал моим спасителем, он, кажется, принял без прежней, нетерпимости.

Я пил, ел, рассказывал свою невероятную историю, а сам все прислушивался, когда же наконец раздадутся в коридоре стремительные шаги Игната. Я ждал, а спросить у отца отчего-то не решался.

Смеркалось, когда наш по-мужски неспешный разговор нарушил задорный перезвон бубенцов. Я видел в окно, как к дому подлетела тройка, как в нетерпении гарцевали на месте белоснежные кони в то время, как одетый в волчью шубу возница помогал сойти с саней какой-то даме. Возницу я узнал сразу, по богатырской стати, по порывистой лихости. Игнат!

Грохот распахнувшейся и тут же захлопнувшейся двери, решительные шаги, дробный перестук каблучков. Сердце мое замерло в ожидании.

— И вовсе не страшно! Кто сказал, что я боялась, Игнат?! — Звонкий девичий голосок, нежный, как пение птиц.

Она и в гостиную впорхнула, как птичка: изящная, порывистая. Маленькая райская птичка посреди лютой зимы.

Следом вошел Игнат. Вошел и замер на пороге. Он признал меня сразу, ему даже не пришлось всматриваться в мое лицо. Он был моим братом! Он меня чувствовал так же хорошо, как и я его.

— Андрей! — В крепких объятьях брата я едва не задохнулся. — Живой! Я знал, что не мог ты вот так умереть. Искал тебя. Веришь? Каждый день по лесу рыскал, что тот волк.

В боку, уже зажившем, но нет-нет да и напоминающем болью о встрече с волчьей ямой, кольнуло. Я поморщился. Игнат тут же разжал объятья, отстранился.

— Ранен? — спросил участливо.

— Пустяки! — Я улыбнулся.

— Андрюша?! — Голосок-колокольчик бесцеремонно и дерзко вторгся в наш разговор. Райская птичка, на ходу сдергивая перчатки и меховую шапку, в мгновение ока оказалась напротив меня, посмотрела снизу вверх.

Я узнал ее! Зоенька Боголюбова, отцовская крестница и наша подруга детства. Сколько же я ее не видел? Год? Два? Но разве ж может человек измениться вот так, до неузнаваемости?! Из смешной девчонки с тонкими, кое-как заплетенными косичками превратиться в такую красавицу. Зоя смотрела на меня, взгляд ее лучился радостью, а я стоял чурбан чурбаном, как дикарь, как необразованный мужик. Да и кто я в ее глазах?! В мужицкой одежде, косматый, бородатый — дикарь и есть…

— Боже мой, какая радость! Игнат, это же чудо! — На мою руку легла ее ладонь, и в этот момент я вспомнил наконец о хороших манерах.

— Здравствуй, Зоя! — Ее пальчики были холодными с мороза, но губы мои обжигали, точно огнем.

— Да к чему же этот официоз?! — Зоя засмеялась звонко и радостно, привстала на цыпочки и поцеловала меня в заросшую щетиной щеку. Меня, дикого лесного человека!

От нее пахло морозом и фиалкой. Дивный этот аромат навсегда врезался в мою память. Образ той, что одним лишь легким касанием навсегда изменила мою жизнь, до смерти будет ассоциироваться у меня с фиалкой.

Дэн

Когда Дэн возвращался к себе, костер уже не горел, а на дворе не было видно ни единой живой души. Из-за Ксанки он забыл о предстоящем разговоре с Суворовым и дядей Сашей. Интересно, состоялся ли разговор?

Из-под двери командира пробивалась тонкая полоска света; Дэн бесшумно прошел к своей комнате.

— Явился! Где тебя черти носили? — Гальяно был неприветлив и мрачен. Наверное, разговор не принес ничего хорошего.

— Было одно дело. — Дэн опустился на свою кровать.

— Дневник у тебя? — спросил Туча странным голосом.

— Графский? Так он тут, под… — Дэн приподнял матрас и замолчал. Дневника не было.

— Значит, не у тебя, — констатировал Матвей. — Мы тут уже все обыскали.

— Сперли! — Гальяно выругался. — Пока мы там шашлыки ели, кто-то здесь пошарил.

— Еще что-то пропало? — Дэн оглядел комнату.

— Похоже, только дневник.

— И на кого думаете? — Пропажа была не слишком серьезной, но странной. Кому могли понадобиться эти старые записи? И, уж если понадобились, то что в них было такого важного?

— А на кого думать? — развел руками Гальяно.

— Да на кого угодно! — вскинулся Матвей. — Начиная с измайловских бандерлогов и заканчивая Шаповаловым. Комната-то не запирается! Ты ж сам видишь, какие у нас тут порядки: за территорию ни-ни, а на территории что хочешь, то и делай. Я вот думаю, неспроста это все. Значит, в этом дневнике было что-то важное. Эх, не дочитали!

— Я думаю, это Суворов, — сказал Гальяно. — Вспомните, он видел дневник.

— Не обязательно, — возразил Матвей. — Нас могли подслушать. Нас ведь кто-то подслушивал тогда, в парке.

— Ильич?

— Не исключено, но тоже не факт. Народу тогда в парке ошивалось много.

— Бандерлоги отпадают, — сказал Гальяно с сожалением. — Бандерлоги были в тот день с Чуевым на речке.

— О том, что мы взяли дневник, мог знать тот, кто положил его в тайник, — заметил Дэн. — В таком случае ни подглядывать, ни подслушивать не надо, достаточно знать, кто был в библиотеке.

— Шаповалов? — выдохнул Гальяно.